— Извините, вы не скажете, что здесь случилось?

Он смерил длину фразы презрительной ухмылкой и отрывисто и вместе с тем важно произнес:

— Резонанс.

Мне это почти ни о чем не говорило, поэтому я терпеливо ждала, преданно глядя ему в лицо. Строитель сделал шаг со своего постамента:

— В жизни такого не видал… Всего-то самолет пролетел, а — на тебе! Все стены прям враз трещинами пошли.

— Самолет на Москву? — спокойно переспросила я. Теперь мне казалось, что иначе и быть не могло.

— Да бес его знает! Хотя… Куда ж еще? От нас нынче никуда больше и не летают. Туда-сюда-обратно.

— Погибшие есть?

Он уже совсем оттаял и отозвался почти весело:

— Не! Пока что никого не нашли. Может, никого и не было. А может, повыскакивали. Обошлось!

Я не стала выискивать причудливый обломок на память. Поблагодарив строителя, я пошла назад, а ветер подталкивал меня в спину: скорее домой, скорей! Пора вить гнездо, пройдут считанные месяцы, и твой птенец начнет рваться наружу. Все в жизни случается так быстро.

Я вторила энергичной песне ветра: быстро, так быстро! Выпив виски, Пол взял мое лицо, и уже в тот миг я любила его. Быстро, слишком быстро! Солнце село и взошло, раскалив ночь и сжав до размера одной секунды. Так быстро — и Пол уже не верит мне. Мы прожили свою любовь с какой-то невиданной, космической скоростью.

"Надо было сказать: честное слово, — уныло сожалела я по дороге. — Он же говорил: "Скажи — честное слово, и я поверю".

Не сомневаясь, что возвращаюсь домой, я не заметила, как свернула и очнулась только, когда вокруг замелькали сосны. Я вышла к тому месту, где увидела Пола — седого, солидного иностранца, валявшегося на земле с окровавленной ногой. Последний рыцарь Англии спасал многострадальный русский лес, в котором и оказался-то случайно. И никто не хотел ему помочь. Мы встретились в момент его поражения, может, поэтому наша любовь оказалась обречена? Да нет, все дело во мне. Только во мне. Пол нянчился со мной, пока сам чуть не умер.

Разглядывая сосны, величавую красоту которых много раз пыталась перенести на лист, я вдруг вспомнила, что Пол так и не взял ни одного моего рисунка, который собирался повесить в своем лондонском доме. Русское искусство всегда слишком больно резало по сердцу, а у Пола оно и так еле билось.

"Надо было научить его заваривать шиповник. И пить свекольный отвар", — запоздало спохватилась я. И с ужасом обнаружила, что даже не знаю его адреса, чтобы отправить письмо с этими ненужными ему советами. Я уж как-нибудь составила бы его, обложившись разговорниками и словарями, только куда его послать? "Полу Бартону. Лондон. Великобритания"? Мне даже не удавалось вспомнить название района, где он жил. Что-то зеленое… Гринвуд? Гринвич? С этим названием был связан какой-то факт из школьной программы, только я забыла — какой? В моей памяти откладывались лишь сведения, связанные с живописью. Английский язык не был с ней связан никоим образом и потому, хотя я шесть лет учила его в школе и еще год в институте, умела разве что считать без ошибок до десяти.

Но это не было для меня препятствием. Как и ничто другое. Самые убедительные аргументы не смогли бы доказать, что я не доберусь до этого зеленого района. Я знала, что рано или поздно окажусь там и найду Пола даже без знания языка. Я буду ходить по мощеным улицам и кричать по-русски, пугая местных жителей: "Пол, где ты?" И он догадается, что зовут его.

— Пол, где ты? — вместо крика родился шепот.

Пола не было рядом, и я опять трусила. Я так стремилась показать себя, но без него и показывать-то оказалось некому.

— Пол, где ты?

Он отозвался во мне наплывающим, как облако, головокружением. Сосны дружно ожили, стронулись с места, охваченные родившейся из природы языческой пляской. Это напомнило тот день, когда Режиссер чуть не утопил меня. Он хотел, чтобы я умерла, теперь я это отчетливо понимала. А в последний миг почему-то сжалился… Хотя, может быть, он сжалился вовсе не надо мной.

Тучи, раскрашенные всеми оттенками серого, стремительно обгоняли друг друга, а внизу, где я лежала, ветра совсем не было. "Почему я лежу? — удивилась я и пощупала ладонью застывшую от холода траву. — Мне ведь нельзя. Я могу простудиться".

…Едва открыв дверь, я сразу ощутила чужое присутствие. Его выдавало чуть заметное напряжение воздуха, которого обычный человек и не заметил бы.

— Ты здесь, Режиссер? — спросила я, все еще не веря себе, потому что ни разу до этого он не являлся ко мне домой.

Он не отвечал, но я точно знала, где его искать. Вытянув длинные ноги, Режиссер развалился на нашем диване, и я едва не закричала, чтобы он встал, что он не смеет прикасаться к нашему святому ложу.

Но у меня никогда не хватало духа высказать человеку то, чего он заслуживал. Режиссер улыбнулся, блеснув в полумраке белыми зубами, и лениво протянул:

— Ну, как живется на свободе?

— Я думала, тебя завалило обломками, — откровенно сказала я.

Однако, он потребовал еще большей откровенности:

— Скажи уж: надеялась!

Я не ответила, но Режиссер удовлетворенно хохотнул:

— Какие сильные чувства я у тебя вызываю!

— Зачем ты пришел?

— Мы еще не закончили наш фильм.

Помедлив не больше двух секунд, я успела прислушаться к себе и удивилась, как затвердело все внутри. Даже собственный голос показался мне чужим.

— Уходи, Режиссер, — сказала я. — Финала не будет. По крайней мере, не с моим участием.

— Что ж, придется уничтожить героиню, — отозвался он без малейшего сожаления. — Смерть во время родов, как тебе это нравится?

Едва народившаяся твердость рассыпалась прахом. Я почувствовала себя глиняной урной, хранилищем смерти.

— Великолепно! — пробормотал Режиссер. — Как ты умеешь меняться в лице!

— Почему ты не умер?! — спросила я с отчаянием, и он громко, заливисто захохотал.

Потом, угомонившись, буркнул:

— Потому что твой друг еще жив. Не мог же я так легко уступить ему! Мы умрем только вместе.

— За что ты его ненавидишь?

— Да что ты! Я ненавижу Пола Бартона? Да он — единственный человек, кого я люблю. Я просто жить без него не могу! А он без меня…

— Ты издеваешься надо мной?

Кровь шумела у меня в ушах, как взбунтовавшееся море. Казалось, Режиссер выдыхает столько углекислого газа, что в комнате уже нечем дышать. Стараясь не выдать своей слабости, я присела к столу и настойчиво попросила:

— Уходи. Это твое дело, кого ты любишь. Меня это не волнует. Со своей героиней можешь сделать, что тебе взбредет в голову. Я больше не верю ни в нее, ни в твой фильм.

Его голос прозвучал, как из могилы: