— Другие вопросы на политическую тему? — вмешался функционер.

Я задумался:

— Пожалуй, нет. Хотя… Да, еще один. Как вы думаете, кто победит на выборах?

— Конечно мы! — Лицо миссис Тэтчер снова озарилось. — Мы, Консервативная партия. Люди верят нам, они знают, как много мы сделали для Британии. — Последнее слово она произнесла с таким напором, что получилось «Бвритании». — Но работы еще непочатый край. В бедных городских кварталах, где нам предстоит…

— Я понимаю, только…

— Что «только»?

Я смотрел на пухлое напудренное лицо — лицо богатой тетушки — с хищным ястребиным носом, в котором просвечивали алые сосудики.

— Простите. — На секунду я растерялся. — Да, вот что я еще хотел спросить. Когда вы оглядываетесь назад, на беспорядки в Брикстоне и Ливерпуле, на забастовки шахтеров, Фолклендскую войну, резкий рост безработицы, ну и все такое прочее, — вы не испытываете сожалений, вы бы не…

— Конечно нет. Сегодня Британия куда сильнее, она куда лучше подготовлена к вызовам будущего, чем была в 1979 году, когда мы пришли к власти. Уровень инфляции сократился в четыре раза, благодаря нашему эффективному руководству…

— И все-таки вы наверняка о чем-то сожалеете, человеческая природа…

— Скажу вам одну вещь… Майкл. — Миссис Тэтчер слегка подалась вперед, приблизившись ко мне лицом. — «Не оглядывайся назад слишком часто, это иссушает душу». — Она покачала пальцем. — Так говорил святой Франциск. Если хотите чего-то добиться в жизни, не отводите глаз от горизонта. Так, и только так. Не смотрите под ноги, а то споткнетесь. А главное — не оглядывайтесь назад.

— В смысле, как Орфей?

Она ничего не ответила, но улыбнулась и милостиво кивнула, покуда функционер провожал меня до двери.

Потом, просматривая блокнот, я понял, что для статьи тут мало что наберется. Поэтому я сосредоточился на описании фабрики и свиты премьера, а цитаты взял из публичного выступления.

Но сам я еще недели и месяцы то и дело вспоминал слова, которые миссис Тэтчер сказала мне на прощание.

Вспомнились они мне и в старой церкви в районе Масуэлл-Хилл, где давали любительский спектакль по пьесе Гарольда Пинтера «День рождения». Маргарет (Хадсон, а не Тэтчер) очень туда стремилась, поскольку декорации помогала оформлять ее приятельница. Театра я вообще-то не люблю: душа не принимает предлагаемой там квазиреальности. Но как раз с Пинтером это не мешает, поскольку он ни на какой реализм не претендует и от недостоверности там ничего не меняется.

Пьесу я, разумеется, видел и раньше — в студенческом театре. Самое оно для студентов, наряду с «Добрым человеком» и «Суровым испытанием»: неприлично, брутально, а главное, текста мало, — безграничные возможности для трактовки!

Другим плюсом постановки была прохлада старой церкви, а не баня, как в Вест-Энде. И не надо хлопать, когда выходит звезда, или закатывать глаза, если кто-то рядом выругается. Можно удобно вытянуть ноги и поставить стакан на соседний стул, — короче, наслаждаться искусством.

Я так и поступил. По крайней мере, начал с этого. Я уж и забыл, до чего там смешные диалоги, — вроде шоу «Стептоу и сын» и «Хэнкок». И герои — пожилая пара, сдающая комнаты у моря, — не могут взять в толк, что незнакомцы действительно решили у них поселиться. Я уже успел забыть, кстати, что хозяин-то их на самом деле знает!

Когда появились Голдберг и Маккен и стали намекать, что Стенли в прошлом что-то натворил, я решил, что они блефуют. Раз они бандиты, плохие парни, стало быть, Стенли — хороший. Да и что уж такого злодейского мог совершить пианист-неудачник? И тут я вздрогнул: даже если Голдберг и Маккен и правда негодяи (в чем сомневаться не приходится), это не значит, что Стенли не мог чего-то совершить, а потом забыть. Плохо дело.

Как вообще можно жить в мире, где противоположности не противопоставляются?

Когда на сцене по ходу действия погасили свет, пришлось срочно убегать. Я бросился к выходу из церкви, спотыкаясь о стулья и сшибая стаканы.

Выбравшись наружу, я помчался в сторону шоссе, по которому грохотали грузовики, несущиеся в сторону Арчвея. Я подумал, не броситься ли под колеса.

Приступ как тогда, в Бейсингстоке. Я не понимал, что происходит. Но сунул в пересохший рот две голубые таблетки, разгрыз и, заскочив в паб, запил их водкой.

Ожидая у стойки, пока подействует лекарство, я вдруг сообразил: вот в такие мгновения острой паники и муки как раз и удается пресловутый фокус со временем, позволяющий освободиться от иллюзии его линейности.

Паника останавливает время: прошлое, настоящее и будущее существуют как одна необоримая сила. В этот миг странным образом хочется вернуться к линейности, чтобы броситься вперед — потому что «будущее» кажется тем единственным местом, куда можно убежать от невыносимой эмоциональной перегрузки. Но в такие моменты время неподвижно. А раз его течение прекратилось, то события, которые мы относим к прошлому или будущему, происходят синхронно. И это действительно ужасает. И поглощает тебя. Засыпает, как лавиной, всей массой единовременно происходящих событий.

Что было потом, не помню. Память более или менее отчетливо выдает мне уже следующее утро, в квартире у Маргарет.

Я лежал в кровати, будильник показывал десять минут первого. Я был в майке и трусах. Накинув халат, я пошел в ванную, оттуда — в гостиную.

Маргарет подняла глаза от газеты и улыбнулась:

— Все в порядке, любимый?

Я потер голову.

— Все отлично. А что стряслось?

— Это ты мне расскажи, что стряслось! Сидим смотрим спектакль, и вдруг ты срываешься с места и убегаешь неведомо куда.

— Ну да, это я помню, но не помню, что было потом. Вроде я пошел в паб. А ты что делала, когда я убежал?

— Ничего не делала. Подумала, в туалет человеку понадобилось. Ты так припустил, будто боялся, что тебя сейчас вырвет.

— И что ты сделала?

— Не стала тебе мешать. Когда человека тошнит, лучше к нему не приставать. И людей не хотелось беспокоить, публику, артистов. Помещение маленькое, а ты и так там шороху наделал.

— Ясно.

— Через десять минут объявили короткий антракт, вот тут я выползла, посмотреть, как ты. Думала, ты сидишь снаружи, в церковном дворике, но тебя там не было. Я выглянула на улицу — тебя не было и там.

— Волновалась за меня?

— Ну, встревожилась, но не очень. Ты уже большой мальчик, Майк. Где наш дом, знаешь, не потеряешься. Если честно, я немного разозлилась, что ты не поставил меня в известность.

— В известность о чем?

— О своих планах. Сказал бы хоть пару слов, оставил бы записку: так и так, иду домой. Или не домой.

— Ага.

— Так чем ты занимался?