Я вижу ее предельно отчетливо. Про воспоминания говорят «отпечатываются», невольно представляешь себе пресс, штампующий картинку. Именно так сохранился в памяти ее образ. Хотя метафора штамповки слишком механистична и суха. Есть ведь еще дыхание, волнение, движение, меняющийся цвет. Она жива, — будь я проклят, — она жива. И до чего гармонична, с этой женственной заботой, что пересиливает девчоночью насмешливость. Я вечно буду помнить это спокойное и прекрасное женственно-девичье выражение ее лица. Ей был двадцать один год.

Они ушли. Джен так самозабвенно слушала Робина, что забыла попрощаться и со мной, и с Малини в другом конце зала. Она вышла в дверь, на ходу накинув на плечо ремешок коричневой кожаной сумки. Подол юбки на миг взметнулся — это Джен переступила порог и шагнула на мощеную дорожку. Я вышел и несколько секунд стоял в конце переулка Лондресс-лейн.

К тому моменту я уже выпил три пинты пива и проглотил голубую таблетку, но чувствовал себя паршиво. Чувствовал гнев. Я зашагал по унылой Милл-лейн с ее высокими домами. Это ловушка, мир, который я не могу переделать под себя. Другим в нем светит солнце, а мне достался мрак.

Я шагал и шагал на север, по Пембрук, потом по Даунинг-стрит, и, проходя мимо Музея археологии и антропологии, снова задумался о природе антропоида Homo sapiens, практичного гоминида, несущего на себе проклятие разума — бесполезного дара, позволившего нам, не в пример остальным животным, осознать степень собственного ничтожества. В мифе об Адаме и Еве это изложено наивно, но предельно ясно: Рай до самоосознания, а затем… Проклятие. Проклятие навечно. (Христиане говорят «грехопадение», но это синонимы: грехопадение и было обретением разума.) Миновав Даунинг-плейс, я вспомнил, что читал, по наводке Вудроу кажется, Мигеля де Унамуно, испанского философа-католика. Он тоже считал, что «человек, поскольку он — человек, в той мере, в какой он нaделен разумом, изначально, в сравнении с ослом или крабом, является животным больным. Разум — это болезнь».

Потом на просторной и освещенной Сент-Эндрю-стрит я увидел Дженнифер: она въехала с запада, завела велосипед на тротуар и вставила переднее колесо в стойку велостоянки у Эммануэль-колледжа. Я замер, глядя, как она входит в главные ворота. Вот тогда и возникла идея украсть велосипед и лишить ее этой независимости.

Я ждал, разглядывая меню в витрине греческого ресторана «Варсити»: долма, клефтико, мусака, обычный ассортимент, цены с учетом студенческих возможностей. Когда Джен, по идее, уже миновала парадный дворик и скрылась из вида, я подошел к стойке и выкатил велосипед. Глупышка даже не стала вешать замок. Вот ведь до чего доверчивая! Я вскочил в седло и помчался в сторону станции, объехал ее по кругу, а затем отправился на велостоянку своего колледжа. Велик я приткнул в самый дальний угол стойки без номера. Поди найди лучший тайник!

Вот это все я вспомнил.

А дальше… дальше…

На Малькольм-стрит я бывал не слишком часто, она — всего лишь проход с Кинг-стрит на Джизес-лейн, но ни та ни другая меня на этот раз не интересовали. Когда после лекции Джен назвала кому-то эту улицу, мне даже пришлось искать ее на карте, напечатанной на обложке моего ежедневника. Затем я отправился на разведку. Судя по тому, что все здания там оказались одного цвета, улица считалась памятником и подпадала под всевозможные запреты на реконструкцию. Однако каждый из так любимых градозащитниками георгианских домов был, несмотря на свою архитектурную ценность, поделен на маленькие студенческие квартирки. Об этом свидетельствовали бесчисленные кнопки звонков и домофонов на каждой двери.

Джен упомянула и номер дома, и людей, пригласивших ее на вечеринку. После кражи велосипеда прошла всего пара дней, так что она вряд ли успела обзавестись новым. И я решил заявиться туда же — без приглашения. Это проще простого, особенно когда примешь на грудь как следует. Я взял пару бутылок вина в магазине Артура Купера и отправился в бар гостиницы «Брэдфорд» доводить себя до кондиции. К одиннадцати вечера, прикинул я, народу в домик набьется столько, что открывать на звонок пойдут уже не хозяева, а гости. Уверенная манера плюс две бутылки вина наверняка сработают в качестве пропуска.

Зачем вообще было идти на вечеринку? Почему просто не подождать, когда Дженнифер оттуда выйдет? Не знаю. Никакого конкретного плана я не имел. Народу собралось множество, толчея, гвалт, шум, что-то невыносимое. В одной из комнат танцевали. Бессмыслица, представляющая чисто антропологический интерес. Осла или краба, возможно, увлекли бы теоретические построения на тему функции подобных сборищ в социальном поведении данного вида. Я проторчал там сколько смог, а потом вернулся в свой «Моррис-1100» на Парк-стрит.

Свернув за угол на Джизес-лейн, я включил радио и стал ждать. Потом в машине стало душно, пришлось выключить мотор и обогреватель. Я видел, что с вечеринки уже вышло несколько студентов, они приближались ко мне по Малькольм-стрит; другая группа направилась в противоположную сторону, к центру города. Я вглядывался в них, пытаясь узнать.

Было боязно, что Дженнифер появится не одна, хотя Робина на вечеринке я не заметил, да и в отношениях у них появились сложности. Но наверняка какой-нибудь парень не упустит случая и попытает счастья… Либо рядом с Джен может оказаться какая-нибудь из подружек.

Но нет. Наконец-то я увидел ее, эту походку нельзя не узнать — по крайней мере мне, в силу стольких наблюдений. Вдруг Джен отвернулась, помахала кому-то, направившемуся в центр. Постояла секунду, словно колеблясь, не пойти ли туда же, но все-таки зашагала на север, в мою сторону, потом побежала, чтобы наверстать отставание. Затем перешла на быстрый, чуть сбивчивый шаг. Я включил мотор. Она посмотрела по сторонам, собираясь перейти улицу, но, не зная, тронусь я или нет, на всякий случай переходить не стала, а торопливо пошла дальше в восточном направлении.

Я проехал несколько метров, поравнялся с ней, опустил стекло и окликнул ее по имени. Джен опасливо посмотрела через дорогу. Я предложил ее подвезти, она, оглядевшись, перешла улицу. Ей явно не хотелось ехать со мной в машине, но она согласилась, боясь показаться невежливой.

Усевшись рядом, она принялась изображать вежливость: всячески благодарила, мол, ей невероятно повезло, что я оказался рядом.

Ее близость ошеломила меня.

Через минуту, от силы через две все должно было кончиться — как только мы переедем через реку. Эта оскорбительная краткость нашей совместной поездки наиболее полно воплощала в себе все то, за что я ненавидел время и жизнь.

Меня охватила ярость. Когда мы подъехали к пересечению с Честертон-роуд, я свернул направо, наобум, надеясь сделать небольшой круг по улице с односторонним движением, ведущей на восток, и уже оттуда снова повернуть вправо и выехать на ее тихую улочку.

Но небольшого круга не вышло. Я слишком разозлился и свернул влево по Виктория-роуд, потом у церкви — где же еще! — направо и помчался по современному микрорайону, еще один поворот налево, потом направо, и вот я уже на Хистон-роуд, ведущей на север. Настала ночь, дорога была пуста, и я выжал в пол педаль газа.