class="p1">Теперь перед нами предстает, пусть и в первом приближении, образ магического мира. Корни этого исторического мира лежат в основополагающем опыте – опыте угрожаемого присутствия, возникающего для защиты от подстерегающей его ловушки. Присутствие не сопротивляется усилиям «вот-бытия», оно ускользает, теряет силы, поддается вредоносным влияниям, похищается, поедается и т. д. Сбегает и теряет силы через отверстия в теле, похищается во время одиноких странствий, притягивается трупом, подпадает под чужую власть при столкновении с новым, вызывающим сильные чувства, событием, нарушающим привычный ход вещей и потому приковывающим к себе внимание. В этих обстоятельствах распад горизонта присутствия продолжается до тех пор, пока оно не становится эхом мира, впадая в одержимость или становясь жертвой неконтролируемых импульсов. Есть рискованная потусторонность присутствия, создающая пугающий эффект распада его горизонта: соответственно, также и горизонт мира переживает непрерывный кризис и непрерывно срывается в пугающую потусторонность. В предельном случае всякое отношение присутствия к миру становится риском, обрушением горизонта, неспособностью удержать его, отречением без возможности компенсации. То же мы наблюдаем в ситуации, которая вводит шизофреника в состояние статуарной неподвижности, характерной для кататонического ступора, т. е. в состояние парализованной воли, благодаря своей спастической скованности защищенной от ловушек мира. Магия преодолевает этот барьер и решительно противостоит процессу распада. Она задействует целый ряд институтов, посредством которых риск выявляется и побеждается. Система компенсаций, компромиссов, гарантий делает возможным спасение присутствия в более или менее опосредованной форме. Благодаря этой культурной обработке, этому созданию институтов экзистенциальная драма каждого человека не остается изолированной, изъятой из всех отношений: она включается в традицию и обогащается опытом, который традиция сохраняет и транслирует. Спасающееся бегством присутствие попадается на крючок и удерживается: благодаря институту альтер эго оно драматически восстанавливается, заключая соглашение с ассоциированным с ним объектом, в форме личной судьбы. Смерть, высасывающая душу, отделяется, удаляется, фиксируется и обретает четкие границы. Присутствие решается на действие, но движется теперь в плотной сети, образованной запретными или доступными лишь при соблюдении определенных условий регионами. Критические для существования моменты, такие как долгое странствие, одиночество, ночное время и т. д., заключаются в новые горизонты, с которыми присутствие вступает в регламентированные отношения. Мир восстает после своего падения благодаря новому порядку, novus ordo, причастности. Телесные отверстия находятся под наблюдением, а исходящая из них сила подчиняется, контролируется, направляется, преобразуясь в орудие силы. И все же все эти темы магического спасения, как и бесконечное множество других, из которых магия складывается, не имели бы особенного значения, если бы не появился герой присутствия, магический Христос, т. е. колдун. Благодаря колдуну риск неустойчивости присутствия осознанно включается в область человеческой демиургии, становится моментом культурной драмы. И именно благодаря колдуну вся община с новой силой открывается навстречу драме угрозы и спасения. Теперь начинается состязание присутствий в чередовании заклятий и ритуалов по защите от них, и состязание это возводится в ранг института. Именно теперь оказывается возможен великий обряд экзорцизма, проводимый специалистом, заклятие сокровенных сил и господство над ними. Колдун – это, на самом деле, человек, обретший способность регулировать неустойчивость присутствия других людей. В конечном счете в ходе этой борьбы присутствия за возможность быть-в-мире возникают такие формы реальности, которые невозможны для цивилизации, в основании которой лежит определенное и гарантированное присутствие и которая удалилась на безопасное расстояние от эпохи, для которой индивидуация оставалась еще задачей, подлежащей решению, а проведение границы между присутствием и миром представляло проблему. Этот образ магического мира, который теперь предстал перед нами, предполагает радикальную трансформацию нашей культурной установки, Einstellung, и прежде всего обогащение самого имеющегося у нас понятия реальности как категории в суждении. Чтобы оценить весь масштаб подобной трансформации, достаточно вновь задать себе теперь, после осуществленного нами расширения историографического горизонта, некоторые вопросы, на которые в прошлом, вследствие имевшихся ограничений, давались ответы, исключавшие саму возможность сомнения. Возьмем, к примеру, вопрос: «Существуют ли духи?». Традиционный ответ таков: «Духов не существует, их никогда не было. Они – плод или суеверий, ни на чем не основанных поверий давно исчезнувших исторических миров, или патологических состояний психики». Однако такой ответ, очевидно, представляет собой упрощение или, точнее говоря, полемическое отрицание, за ширмой которого прячется страсть. Духов, разумеется, не существует, если мы будем считать единственной формой реальности ту, что характерна для нашей цивилизации и которая коррелятивна определенному и гарантированному присутствию и миру как данности. Но как только мы представим в качестве проблемы не только существование «духов», но и наше понятие «реальности», окажется, что духи вполне могут быть. В рамках культурного порядка, для которого присутствие находится под угрозой, а спасение совершается, например, посредством института духа-помощника, которого ловят, настигают и контролируют при помощи медиумического транса, духи вовсе не являются простой идеей или плодом воображения, а суть именно реальность, активно участвующая в культурной драме во всей ее комплексности (пусть даже колдун и есть, в сущности, режиссер этой драмы). В культурном порядке, для которого единство мира и образующих его предметов является проблематическим и только подлежащим созданию, может реально существовать потустороннее, предстающее в облике «сил», «демонов» и «духов». Мы можем даже перевести этот сюжет на наш культурный язык и сказать, например, что существование духов производно, что они суть проекции и персонификации аффектов, однако в родном для них историческом мире духи реальны именно так, как они изображаются и переживаются в опыте «верования», и только наш полемический предрассудок может низвести их до уровня «произвольных фантазмов». Ответ на вопрос «Существуют ли духи?» будет, следовательно, таким: «Если под „реальностью“ подразумевать определенную и гарантированную данность нашего культурного мира, духов не существует. Но если мы признаем такую форму реальности, которая в развертывании исторически определенной экзистенциальной драмы магического мира возникает как спасение угрожаемого присутствия в мире, который сам находится под угрозой, то мы должны будем признать и реальность духов для магической цивилизации. В этом смысле можно сказать: духи не существуют, но они существовали когда-то и способны вернуться в случае, если мы отречемся от самой сущности нашей цивилизации и сойдем на архаический уровень магического опыта».

Остается, однако, последняя трудность. Мы обрисовали здесь такой образ магии, в котором сами действующие лица магической драмы не узнали бы себя: они, разумеется, ничего не знали и думать не думали об «угрожаемом присутствии», «системе гарантий и компромиссов, служащих тому, чтобы спастись от угрозы небытия», «„вот-бытии“, которое еще остается проблемой», «культурно обусловленной природе» и т. д. Все эти определения в высшей степени чужды магическому сознанию, рассматриваемому в его непосредственности. Трудность заключается, следовательно, в том, что наш способ понимания проблемы магии совершенно не совпадает с тем, что