Своему перифразу легенды о Вечном жиде Набоков добавляет сарказма, показывая, что Новый Свет не меньше Старого озабочен, как бы его не заполонили евреи. Зашоренная бдительность, с какой американцы пытаются охранить свой бизнес и общины от семитской инфекции, мешает им разглядеть настоящую трагедию, происходящую прямо у них на глазах, – растление девочки. В первых черновиках Набоков зовет нимфетку Жуанитой Дарк, играя на имени Жанны д’Арк (или, как он предпочитал говорить, Жанетты Дарк) и отсылая читателя к еще одной легенде, где нравственная слепота, прикрываясь благочестием, обрекает на гибель невинного подростка.

Безусловно, грехи Гумберта лежат исключительно на его совести и не заслуживают прощения, но верно и то, что он человек, искалеченный историей. Страдания не облагородили Гумберта; они свели его с ума, точно так же, как десятки лет назад исторические катаклизмы уничтожили Германа в «Отчаянии» и многих других персонажей в романах и рассказах, которые Набоков написал между этими двумя книгами. Тот, кто помнит о смерти Аннабеллы Ли, бегстве из Европы, Холокосте и нетерпимости, с которой герой постоянно сталкивается в Америке послевоенных лет, увидит в заблуждениях и преступлениях Гумберта не только причину, по которой на него ополчился мир, но в какой-то степени и следствие этих несчастий[15].

7

В «Лолите» есть Серая Звезда. В «Пнине», когда бессердечный рассказчик знакомится с молодым Тимофеем, ему в глаз попадает кусочек угля, – и хотя соринку вынимают, она все последующие десятилетия мешает ему ясно видеть коллегу.

Набоков и сам оказывался жертвой такого искаженного зрения. Когда в 1952 году полная версия «Дара» – истории о русских литераторах в изгнании и родившемся среди них гении – вышла наконец на русском, эмигранты не обратили на нее почти никакого внимания. Но когда спустя шесть лет в Америке появилась «Лолита», один русский поэт поместил в популярной эмигрантской газете заметку, в которой клеймил позором писателей, предавших родной язык.

Должно быть, Набокова временами посещало чувство обреченности. The New Yorker отказывался публиковать его произведения, если те казались чересчур антисоветскими. В академическом сообществе Америки его считали реакционером. Приятельница Набокова по Уэлсли Изабел Стивенс позднее сетовала, что люди просто не понимали, до какой степени Владимир ненавидел Сталина и с какой страстью он любил Россию.

Многие эмигранты, однако, не чувствовали или не замечали любви, о которой говорила Стивенс. Набоков раскритиковал и высмеял их сообщество в «Даре», хотя и запечатлел его для истории. В «Убедительном доказательстве» писатель словно проигнорировал эмигрантов, увлекшись ностальгией по царским временам. А в «Лолите» вообще, как видно, утратил моральный компас и всякую связь с Россией.

В вину Набокову вменялось даже его негативное отношение к «Доктору Живаго». Глеб Струве – отец которого работал вместе с В. Д. Набоковым, – спросил Владимира в письме, верны ли слухи, будто бы он отверг «Доктора Живаго», потому что усмотрел в пастернаковской работе антисемитизм. «Не знаю, какой дурак тебе это сказал», – ответил Набоков и добавил, что ему удивительно, как это старого доброго Струве (Владимир с Глебом знали друг друга еще со студенческих лет в Кембридже) не мутит от «дешевой, елейно-слащавой вони» романа.

Мнение, что Набоков променял свою русскость на заботы о еврействе и всемирную славу, слишком глубоко укоренилось в эмигрантском сообществе, чтобы его можно было развеять одним письмом, тем более столь непочтительным к православию. Если бы Набоков написал такую книгу, какую хотели получить русские изгнанники, и увековечил их Россию, быть может, ему бы еще простили заносчивость, отстраненность и успех.

В 1958 году у эмигрантов появился отличный повод позлорадствовать. Всего через несколько недель после выхода «Лолиты» автор «Доктора Живаго» получил Нобелевскую премию по литературе. Пастернак стал вторым в истории русским лауреатом после Ивана Бунина, а Набоков не признавал других литературных соперников, кроме этих двоих. Пастернак, по-прежнему живший в СССР, отправил благодарственную телеграмму («Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен»), но через пять дней под давлением советских властей написал, что отказывается от премии и не приедет на церемонию вручения. Нобелевский комитет провел церемонию, но Пастернака на ней не было. Мир получил «Доктора Живаго», но Пастернака ему не отдали.

Впрочем, у мира был Набоков. Когда «Лолита» стала мировой сенсацией, Вера и Владимир поехали в Калифорнию ловить бабочек и договариваться со Стенли Кубриком об условиях экранизации. Цензура требовала таких искажений, что хоть сколько-нибудь приемлемой в художественном смысле картины могло вообще не получиться. Нужно было время, чтобы оценить возможные варианты. А пока Владимир вместе с Верой уехал из Лос-Анджелеса, чтобы перед возвращением в Нью-Йорк встретиться с Дмитрием на озере Тахо. Продолжая переписываться с сестрой Еленой и братом Кириллом, Владимир договорился о встрече с ними и заказал на осень билеты на роскошный лайнер до Европы.

Когда скитальчеству Набокова пошел пятый десяток, многие эмигранты уже пребывали в твердой уверенности, что писатель отвернулся от родины, и не стеснялись говорить об этом вслух. Они приняли как данность, что Набоков не помнит или не хочет помнить о России и что история их сгинувшей отчизны никогда уже не будет им рассказана. Но если эмигранты отступились от Набокова, то прошлое медлило и не отпускало. Советские лидеры, социалисты-революционеры, приполярные лагеря, трагедия собственной семьи и все, кого похоронила Россия, – ничего этого Набоков не забыл.

1

В течение недели Владимир и Вера пересекали Атлантический океан, только теперь они не бежали из Европы, а возвращались в нее. Заочно покоренный ими Старый Свет с нетерпением ждал гостей.

Слава принесла с собой новые хлопоты. Владимир по-прежнему не мог решить, как адаптировать «Лолиту» для экрана. «Себастьян Найт», которого перестали было издавать, получил вторую жизнь. Дмитрий, давно закончивший Гарвард, перевел на английский «Приглашение на казнь». Идею английских издателей выпустить полное собрание сочинений Набокова вскоре подхватили в других странах. Хотя много где «Лолита» до сих пор была под запретом, по всему миру, от Японии до Израиля, готовились ее переводы. Набокову предстояло еще долгие годы воевать с Olympia Press за права на роман, но французская версия, опубликованная той весной издательством Gallimard, в парижских магазинах расходилась как горячие пирожки.

В таком водовороте событий Набоков нашел время написать своему британскому издателю и возмутиться его выбором автора для освещения истории Советской России. Неужели господин издатель не видит, что связался с коммунистом? Самое меньшее, что теперь можно сделать, писал Набоков, это попросить «настоящего ученого» прокомментировать «исторический миф», который наверняка сочинит этот автор, чтобы не дать советской пропаганде еще больше распространиться по Англии.