Кто только не печатал статей о Набокове в том году: Nouvelle Revue Française, Libération, Arts, L'Express, L’Aurore, L’Observateur littéraire – и все это за каких-то две недели. Один критик утверждал, что хотя «Лолиту» нельзя назвать эротикой, она все-таки «ощутимо садистская». Другой уверял, будто «Лолита» – это, «по сути, Америка, ее предрассудки, ее мораль, ее лицемерие, ее мифы глазами абсолютного циника».

Европе не терпелось увидеть господина Набокова воочию. Париж сходил с ума по нему и его вполне взрослой жене. Светский дебют Веры и Владимира состоялся 23 октября на приеме, который устроило в честь писателя издательство Gallimard. Вера блистала в шелках, норке и жемчугах. Владимир очаровал публику тем, что сначала не мог найти очки, а потом рассеянно ощупывал пиджак своего серого фланелевого костюма в поисках ручки (гости тотчас предложили несколько штук на выбор). Увидеть Набокова в тот вечер пришли две тысячи человек; гостям наливали шампанское. Вера улыбалась, радуясь триумфу мужа, пусть и запоздалому, но все равно сладостному. Соне Слоним из ее далека этот прием представлялся чем-то вроде сказочного королевского бала.

Однако диссонанс между Набоковым и русской эмиграцией никуда не делся. На парижском приеме Набоков столкнулся лицом к лицу с Зинаидой Шаховской, которая одной из первых поверила в его талант и часто помогала ему в 1930-х годах, когда он отчаянно нуждался в деньгах. Набоков отделался формальным «здравствуйте», точно увидел ее впервые.

Что это было? Простая растерянность? Или сознательное пренебрежение? У второй версии находилось немало приверженцев. В 1939 году Вера обвинила Шаховскую в том, что та позволила себе антисемитское высказывание, а Набоков долго не прощал таких обид. А возможно, дело было в провокационной статье, которую Шаховская незадолго до приема опубликовала под псевдонимом. В статье (Набоков ее прочел) Шаховская ругала его произведения и говорила, что все в них «кошмар и обман». Она сетовала на глубокие раны изгнания, которые заставили Набокова «забыть друзей своих самых черных дней».

Зинаида Шаховская была сестрой Натальи Набоковой и соответственно бывшей свояченицей двоюродного брата Набокова Николая. Таким образом, она приходилась Владимиру дальней некровной родственницей, но их отношения не всегда складывались гладко.

Верины сестры Лена и Соня не разговаривали друг с другом несколько десятилетий. Вера хоть изредка, но продолжала переписываться со старшей сестрой, хотя их отношения варьировали между двумя состояниями: гнева и ледяного неодобрения. Веру по-прежнему задевало, что Лена отказалась от иудаизма – из-за этого сестры в свое время сильно разругались. Лена не желала, чтобы ее отчитывали; она писала о смертях и пытках, которые видела в Берлине, отмечая, насколько «легче и проще» живется Вере. Кроме того, добавляла Лена, до нее дошли слухи, будто Вера переписывается с русским нацистом в Англии.

Вера отвечала, что это ложь, – но крупица правды в словах Лены все-таки могла быть. Владимир и его сестра Елена совместными усилиями пытались вывезти из Праги племенника Ростислава (но опоздали; меньше чем через год после галлимаровского приема Ростислава не стало). Чтобы вызволить племянника из Чехословакии, Владимир и Вера вполне могли писать отцу Ростислава – Борису Петкевичу, который в самом деле сотрудничал с нацистами, пока не сбежал в Англию.

Встреча Владимира в Женеве с сестрой Еленой и братом Кириллом наверняка проходила менее натянуто. Елена – сотрудница библиотеки ООН – поддерживала переписку с четой Набоковых, хоть и упрекала Владимира, что он редко пишет ей сам. Кирилл, работавший теперь в туристическом агентстве, не видел старшего брата больше двадцати лет. О чем они говорили? В темах не было недостатка. Не стало Евгении Гофельд; год назад умер второй муж Елены. Брат и сестра считали нужным исправить кое-какие детали в автобиографии Владимира. Возможно, они также обсуждали сестру Ольгу, оставшуюся в Праге, по ту сторону железного занавеса. Владимир мало общался с ней, но продолжал посылать деньги для ее сына и знал, что у нее теперь есть внук, тоже Владимир.

Заходила ли речь о еще одном брате – Сергее, неизвестно. Однако образ потерянного брата, впервые возникший в «Себастьяне Найте», еще до того, как жизнь Сережи оборвалась в Нойенгамме, в набоковских текстах появится еще не раз.

На одной вечеринке в начале 50-х Набоков обмолвился, что собирается написать о сиамских близнецах. («Нет уж», – заявила тогда Вера.) Несмотря на возражения жены, Набоков сочинил несколько глав для трехчастной трагической повести о Флойде и Ллойде, двух сросшихся братьях, живущих у Черного моря. Братья живут каждый своей жизнью – даже избегают друг друга, насколько возможно, – несмотря на вынужденную близость. В первой части Флойд мечтает, чтобы его отделили от близнеца, с которым у него так мало общего. В кошмарных снах ему видится жизнь после разъединения: он здоров, полноценен и убегает, символически прижимая к левой стороне, где раньше был брат, котенка или крабика. Однако убежать от брата не может: Ллойд ковыляет следом, по-прежнему неким непостижимым образом привязанный к своему близнецу.

В оставшихся двух частях триптиха братья должны были найти любовь и решиться на операцию по разделению (в результате которой Ллойд погибнет). Но Набоков написал только первую часть. Видимо, пережив разлуку с Сергеем и его смерть в реальной жизни, Владимир не захотел или не нашел в себе сил творчески переосмыслить эту тему. Он так и не закончил истории выжившего брата и его мертвого близнеца. The New Yorker отказался от «Сцен из жизни двойного чудища» (уже готовой части), и те лежали в столе восемь лет, пока «Лолита» не превратила в золото даже забракованные издателями рукописи.

Образ Сергея гораздо отчетливее просматривается в написанной нескольким годами ранее автобиографии Набокова, «Убедительном доказательстве». «Мой брат» фигурирует в десятках эпизодов детства и юношества. Мы видим Сергея снова и снова. Он убегает от гувернанток и терпит домашних учителей вместе с Володей, сбегает с ним из Петрограда после революции. Но, как и в «Двойном чудище», Набоков не доводит историю до конца. Словно на фотографиях, с которых в советскую эпоху удаляли неугодных в надежде переписать прошлое, Сергей медленно исчезает из «Убедительного доказательства». «Мой брат» едет в Кембридж и поступает в Крайст-колледж. В конце учебы «мой брат» увязывается за рассказчиком, чтобы вместе погостить у родителей в Берлине. И на этом все. Смерть, в которой не было ничего вымышленного, сведена к скупому упоминанию в первых главах «Убедительного доказательства» («мой брат… которого уже тоже нет в живых»), а разобщенность между первым и вторым сыновьями В. Д. Набокова затушевана настолько, насколько это можно было сделать, не отрицая ее совсем.

Только в автобиографии Набоков сумел найти способ написать историю братьев, не акцентируя гибель одного из них. В воспоминаниях ничего не сказано о времени, проведенном с братом в Кембридже, о парижских годах Сергея и событиях в Нойенгамме, навсегда разлучивших братьев. После 1919 года Сергей как будто растворился в воздухе.

2

Покорив Милан и Лондон – и отужинав с Грэмом Грином, – в феврале 1960 года Набоковы вернулись в Америку. Они обговорили, на каких условиях Владимир будет писать сценарий к «Лолите», и собрались приехать в Калифорнию в середине марта.