Радиоактивные облака от испытательных взрывов относило ветром к западным и южным соседям. Тем оставалось лишь гадать о воздействии осадков на людей, домашних животных и сельское хозяйство. Тему испытаний активно обсуждали в ООН, где внеблоковые государства отказывались принимать чью-либо сторону, а реакцию остальных стран определяла граница, разделявшая союзников США и советскую сферу влияния.

Швейцарское правительство официально занимало нейтральную позицию, но один из недавно поселившихся в Швейцарии писателей категорически ее не разделял. Жизненным принципом Набокова было выбирать «такую линию поведения, которая наиболее неприятна красным и расселовцам»[18]. Хрущевская оттепель и развенчание культа личности Сталина не заставили Набокова пересмотреть свое отношение к Никите Сергеевичу и советскому правительству. Атомная гонка, как видно, тоже его не впечатлила.

Ядерные испытания были далеко не единственным кризисом, потрясшим планету в том году. В августе начали возводить Берлинскую стену, а в конце октября советские и американские танки подъехали к границе, разделявшей город, и, приковав к себе внимание всего мира, шестнадцать часов простояли лоб в лоб. На фоне этих событий в сентябре и октябре каждые несколько дней взрывались бомбы; иногда испытания проводились ежедневно.

Самые первые советские взрывы прогремели в Восточном Казахстане, недалеко от того места, куда сослали Солженицына. Но в 1958-м, через год после того как Набоков начал собирать «соломинки да хворостинки» для «Бледного огня», газеты объявили, что СССР открыл новый испытательный полигон чуть севернее материковой части страны. В итоге все то время, пока Набоков работал над романом-поэмой, Советский Союз проверял свой арсенал на Новой Земле.

Впрочем, Набоков собирался рассказать об архипелаге еще до того, как там начались ядерные испытания. В 1957 году, когда Владимир в общих чертах описывал редактору Doubleday свой новый замысел, он уже упоминал о Новой Земле. А через два года у Владимира появилась еще одна причина присмотреться к арктическим островам: выяснилось, что Новая Земля имеет к нему персональное отношение. Двоюродный брат, занимавшийся исследованием рода Набоковых, написал ему о прадеде, который в девятнадцатом столетии, по всей видимости, участвовал в экспедиции на Новую Землю, в результате чего одну из рек там назвали в его честь. В ответном письме Набоков признался, что ошеломлен и что существование набоковской реки на Новой Земле приобретает для него почти «мистическое значение».

За первые недели в Монтрё Набоков поймет, что мир теперь тоже наслышан об архипелаге. Учитывая, какие новости обсуждались в последние три месяца его работы над «Бледным огнем», неудивительно, что намеки на них Набоков рассыпал по страницам романа. В книге высмеивается борец за мир Альберт Швейцер, которого Набоков презирал. Хлесткая реплика припасена для профессоров левого толка, которые поднимали шумиху вокруг «радиоактивных осадков, порождаемых исключительно взрывами, производимыми США», и как будто не замечали, что в России тоже полным ходом идут ядерные испытания. Когда поэт Шейд пишет об «антиатомной беседе» по телевизору, Набоков (или Кинбот, или Шейд – неясно) поднимает на смех всех, кого впечатляют подобные пропагандистские спекуляции, ведь «любой осел тачает эту жуть»[19]. Говоря о периоде, когда СССР взрывал бомбы на Новой Земле, балансируя на грани открытого вооруженного конфликта, Шейд упоминает римского бога войны: «Марс рдел».

Покуда Набоков отшлифовывал свой текст, все вокруг только и говорили, что о Новой Земле. Ежедневно читая в Швейцарии New York Gerald Tribune, писатель должен был видеть не меньше дюжины передовиц об архипелаге. По всему миру газетчики рисовали карты Новой Земли, прослеживая районы выпадения радиоактивных осадков. Шли дебаты о безопасных уровнях радиации. Молоко, прежде чем давать детям, проверяли счетчиком Гейгера. Хрущев подлил масла в огонь, объявив на XXII съезде Коммунистической партии в Москве о планах взорвать водородную бомбу мощностью в 50 мегатонн. После долгих споров ООН приняла резолюцию с убедительной просьбой не пускать в ход столь чудовищное оружие.

Тем не менее 30 октября «Царь-бомба» – самая большая в истории – была взорвана на Новой Земле. Из-за своих размеров она не помещалась в бомбоотсек самолета – пришлось обрезать часть фюзеляжа, но бомба все равно торчала наружу. Тогда ее прикрепили к дну самолета, и борт с термоядерным грузом поднялся в небо. Когда бомба полетела к земле, над ней раскрылся парашют поистине исполинских размеров.

Детонация произошла в воздухе. Все здания в радиусе 120 км сравняло с землей, а в домах, находившихся более чем в 800 км от эпицентра, выбило стекла; по мощности заряд в десять раз превосходил все взрывчатые вещества Второй мировой войны, вместе взятые. Беременные женщины на другом конце планеты пили йод в попытке уберечь будущих детей от врожденных патологий. О взрыве писали передовицы мировых газет. Радиоактивное облако прошло над всей Европой, слегка задев даже набоковский Монтрё.

Началась бешеная дипломатическая активность, политическое давление на СССР усилилось в разы. Только спустя неделю остервенелая бомбардировка Новой Земли прекратилась. Через месяц Набоков отправил издателю рукопись волшебного романа о северном королевстве под названием Зембла. Следующей весной «Бледный огонь» появился на полках магазинов.

По иронии судьбы СССР временно перенес испытания на полигон в южных областях страны, и в первые месяцы после публикации «Бледного огня» взрывы на Новой Земле не гремели. Намеки на бомбежку арктического архипелага, которые осенью 1961 года могли показаться очевидными, еще не один десяток лет ускользали от внимания критиков. Мостик, соединявший Земблу с реальной Новой Землей, оказался разрушен. А читателям, бившимся над загадкой «Бледного огня», даже не пришло в голову поинтересоваться историей архипелага. Иначе они узнали бы, что Новая Земля печально известна не только как советский ядерный полигон.

6

Через пять дней после того, как «Царь-бомба» зажгла небо над Новой Землей, Александр Солженицын сел на поезд до Москвы, куда вез свой короткий роман. Вместе с миллионами людей в России и за ее пределами он слушал октябрьские речи на XXII съезде Коммунистической партии – и удивлялся.

Однако не угроза Хрущева взорвать чудовищную бомбу потрясла его до глубины души. Ему запомнилась речь Александра Твардовского, главного редактора «Нового мира», в то время самого свободолюбивого советского толстого журнала. На съезде Твардовский объявил, что советская литература научилась восхвалять победы народа, но еще не дала произведения, которое отражало бы его страдания. Александр Трифонович сказал, что ждет литературу «абсолютно правдивую и верную жизни».

Солженицын почти десять лет, проведенных вне лагерей, готовился к этому моменту; срок более чем достаточный, чтобы намучиться страхом нового ареста. Теперь уже не ссыльный, а полноправный гражданин, Солженицын обосновался в Рязани, откуда до Москвы было всего несколько часов езды на поезде, и жил обычной жизнью. Наталья повторно вышла за него замуж. Рак снова дал о себе знать, но врачи с ним успешно справились. И, что самое замечательное, в рамках хрущевской оттепели Солженицына реабилитировали.