А если кто спросит вдруг, почему была осада кремля, так отвечать, что ничего такого не было, никакой осады, да и кто мог осаждать – мужики? Но слыханное ли дело, чтобы мужики осаждали? А ворота потому сторожат, что такое это дело обычное, городское, чтобы сторожа стояли при воротах. Когда послам точно указывается, что говорить, а чего не говорить, историкам сразу ясно, что события развивались ровно наоборот. Впрочем, и западным странам было тоже понятно, что послы не говорят правды.

Расправа с Шуйскими была кровавой, слова об измене добывались под пытками. Царь Федор, который доверял Борису, даже и не подозревал, что делается его именем в его стране. Борису удалось представить ему дела так, что виновниками распри получались митрополит Дионисий и Варлаам, царь с легкостью согласился заточить их в новгородских монастырях, а митрополитом был назначен Иов, верный союзник Бориса. После такой победы над соперниками желающих обвинять Бориса или устранять его от управления страной больше не осталось. Годунов прочно занял высшую должность при царе – он именовался конюшим и главным вельможным боярином, наместником Казанского и Астраханского царства. Иноземные послы знали точно, что по всем государственным делам следует обращаться не к царю, а к его шурину. Иными словами, фактически при Федоре страной управлял Борис, хотя он и не назывался царем.

Летописец, рассказывая о печальной судьбе Бориса, говорил о нем такими словами:

«…Он цвел благолепием, видом и умом всех людей превзошел; муж чудный и сладкоречивый, много устроил он в Русском государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался искоренять разбои, воровства, корчемства, но не мог искоренить; был он светло душен и милостив и нищелюбив; но в военном деле был неискусен. Цвел он, как финик, листвием добродетели, и если бы терн завистной злобы не помрачал цвета его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться. От клеветников изветы на невинных в ярости суетно принимал и поэтому навел на себя негодование чиноначальников всей Русской земли: отсюда много напастных зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили».

Но это случилось позже: пока Федор был жив, Борис был спокоен за свое будущее.

Забавно, но слабоумие московского государя не помешало, тем не менее, выставить его от Московии претендентом на польский престол. И даже были желающие и в Польше, и в Литве видеть на своем престоле московита, а не шведа. Но посольство не могло ни заплатить денег, которые ждали польские паны, ни обещать соблюдения свобод, что в Польше с Литвой, что и по ту сторону границы, ни показать хотя бы этого будущего короля, а когда зашел вопрос о перемене веры Федором с православной на латинскую, вопрос тут же совсем разладился. На польский трон взошел Сигизмунд, с надеждой присоединения Литвы было покончено. Для Литвы, вероятно, к ее огромному счастью.

Впрочем, эта карта соединения земель, как мы увидим очень скоро, будет разыгрываться не только со стороны московского государства, но и с противоположной, польской стороны.

Между тем, верша государственные дела, Борис Федорович, конечно, не мог не задумываться о своем будущем. Пока Федор был жив, это будущее было чистым и светлым. При наследнике Федора, если бы он существовал, это будущее тоже было бы спокойным – по крайней мере, до совершеннолетия. Но беда в том, что Федор был слаб здоровьем, сына у него не было, зато подрастал угличский брат от другой матери.

«Димитрий рос при матери и ее родственниках, Нагих, – поясняет Соловьев, – понятно, какие чувства эти опальные Нагие питали к людям, подвергнувшим их опале, с какими чувствами дожидались прекращения своих бедствий, своего изгнания, в каких чувствах к Годунову и к людям ему близким воспитывали ребенка, который не умел скрывать этих чувств. За будущее должен был бояться не один Годунов, за будущее должны были бояться все те люди, которые были обязаны выгодами положения своего Годунову и лишались всего с его падением, а таких людей было очень много; наконец, за будущее должны были бояться те люди, которых судьба хотя и не была тесно соединена с судьбою Годунова, но по совету которых Димитрий подвергся изгнанию, а к этим людям принадлежали все начальнейшие российские вельможи».

Борису приписывают устранение этого подрастающего наследника, который после смерти Федора мог сделать его судьбу ужасной. В мае 1591 года распространился слух, что царевич убит в Угличе. Дело об убиении царевича Дмитрия летописцами (которые всю вину возлагают на Бориса) представлено в таком виде:

«Сначала хотели отравить Димитрия: давали ему яд в пище и питье, но понапрасну. Тогда Борис призвал родственников своих, Годуновых, людей близких, окольничего Клешнина и других, и объявил им, что отравой действовать нельзя, надобно употребить другие средства. Один из Годуновых, Григорий Васильевич, не хотел дать своего согласия на злое дело, и его больше не призывали на совет и чуждались. Другие советники Борисовы выбрали двух людей, по их мнению, способных на дело, – Владимира Загряжского и Никифора Чепчюгова; но эти отреклись. Борис был в большом горе, что дело не удается; его утешил Клешнин. „Не печалься, – говорил он ему, – у меня много родных и друзей, желание твое будет исполнено“.

И точно, Клешнин отыскал человека, который взялся исполнить дело: то был дьяк Михайла Битяговский. С Битяговским отправили в Углич сына его Данилу, племянника Никиту Качалова, сына мамки Димитриевой, Осипа Волохова; этим людям поручено было заведовать всем в городе. Царица Марья заметила враждебные замыслы Битяговского с товарищами и стала беречь царевича, никуда от себя из хором не отпускала. Но 15 мая, в полдень, она почему-то осталась в хоромах, и мамка Волохова, бывшая в заговоре, повела ребенка на двор, куда сошла за ними и кормилица, напрасно уговаривавшая мамку не водить ребенка. На крыльце уже дожидались убийцы; Осин Волохов, взявши Димитрия за руку, сказал: „Это у тебя, государь, новое ожерельице?“ Ребенок поднял голову и отвечал: „Нет, старое“. В эту минуту сверкнул нож; но убийца кольнул только в шею, не успев захватить гортани, и убежал; Димитрий упал, кормилица пала на него, чтоб защитить, и начала кричать: тогда Данила Битяговский с Качаловым, избивши ее до полусмерти, отняли у нее ребенка и дорезали. Тут выбежала мать и начала кричать. На дворе не было никого, все родственники ее разошлись по домам; но соборный пономарь, видевший с колокольни убийство, заперся и начал бить в колокол; народ сбежался на двор и, узнавши о преступлении, умертвил старого Битяговского и троих убийц; всего погибло 12 человек. Тело Димитрия положили в гроб и вынесли в соборную церковь Преображения, а к царю послали гонца с вестию об убийстве брата. Гонца привели к Борису; тот велел взять у него грамоту, написал другую, что Димитрий сам зарезался, по небрежению Нагих, и велел эту грамоту подать царю: Феодор долго плакал. Для сыску про дело и для погребения Димитрия посланы были в Углич князь Василий Иванович Шуйский, окольничий Андрей Клешнин, дьяк Елизар Вылузгин и крутицкий митрополит Геласий. Посланные осмотрели тело, погребли его и стали расспрашивать угличан, как, по небрежению Нагих, закололся царевич? Им отвечали, что царевич был убит своими рабами – Битяговским с товарищами – по приказанию Бориса Годунова и его советников. Но, приехавши в Москву, Шуйский с товарищами сказали царю, что Димитрий закололся сам. Нагих привезли в Москву и пытали крепко; у пытки был сам Годунов с боярами и Клешниным; но с пытки Нагие говорили, что царевич убит. Царицу Марью постригли в монахини и заточили в Выксинскую пустишь за Белоозеро; Нагих всех разослали по городам, по тюрьмам; угличан – одних казнили смертию, иным резали языки, рассылали по тюрьмам, много людей свели в Сибирь и населили ими город Пелым, и с того времени Углич запустел».