Пока мы ждали еду («Риса не надо», — сказал он, как бы подчеркивая кастовое ограничение: рис служил основной пищей неарийского Юга), он листал свой «Иллюстрейтед уикли оф Индиа», слюня кончик пальца.

— Смотрите-ка, — сказал он, пододвигая ко мне газету. — Поглядите, как тут много этих южно-индийских мартышек.

Он показывал мне статью об индийской команде, участвовавшей в Азиатских играх в Джакарте. Почти все игроки были сикхами, неузнаваемыми без тюрбанов: длинные волосы были подобраны кверху и перевязаны лентами.

— Индийская команда! Хотел бы я знать, что будет делать без нас эта страна. Если мы будем сидеть сложа руки, то пакистанцы могут смело сюда входить — да-да. Дайте мне одну сикхскую дивизию, всего одну, и я пройду через всю эту чертову страну. Думаете, кто-нибудь из этих ничтожеств нас остановит?

Контакт уже произошел, и теперь путь к отступлению был отрезан. Впереди нас ожидали целые сутки пути. Мы выходили из вагона и вместе прогуливались по вокзальным перронам, с наслаждением окунаясь в страшную духоту после кондиционерной прохлады. Мы вместе ели. Когда мы курили, я глядел по сторонам, не видят ли нас другие сикхи. «Мне все равно, понимаете, — говорил сикх. — Но я не хочу оскорблять их чувств». Мы говорили о Лондоне, Тринидаде и кофейнях, об Индии и сикхах. Мы сошлись на том, что сикхи — прекраснейшие люди в Индии, но и среди них оказалось трудно найти таких, которыми бы он восхищался. Я начал рыться в памяти, силясь припомнить каких-нибудь знаменитостей-сикхов. Упомянул одного сикхского религиозного вождя. И услышал в ответ: «Да он — проклятый индус». Я упомянул другого. «А этот — чертов мусульманин». Я заговорил о политиках. Сикх стал рассказывать всякие истории об их мошенничествах. «Этот проиграл на выборах. И вдруг, нате, бегут его люди с избирательными урнами и кричат: „Постойте, постойте, мы забыли посчитать еще эти голоса“». Я заговорил об активности сикхов и о процветании Пенджаба. «Да, — ответил он, — класс уборщиков растет». Мы заговорили о сикхских писателях. Я упомянул Кхушванта Сингха, которого сам знал и любил; он много лет изучал сикхские писания и историю. «Кхушвант? Да он не знает про сикхов ничего». Единственным человеком, который хорошо писал о сикхах, был Каннингем; но он умер, как и все лучшие сикхи. «Сегодня мы совершенно безнадежная компания», — сказал сикх.

Многие истории, которые он рассказывал, были откровенно смешны, но часто — как, например, в его отзывах о сикхских религиозных вождях, — я находил юмор там, где его и в помине не было. Наше знакомство началось со взаимного недопонимания. В том же духе оно продолжало развиваться. По мере того, как длилось наше путешествие, сикх ожесточался все сильнее, но как раз это отвечало и моему настрою. Назойливые железнодорожные станции, бедные поля, разрушающиеся города, тощий скот, изнуренный люд: поскольку его реакция так походила на мою, мне даже не приходило в голову, что для индийца она нетипична. Как бы то ни было, свирепость сикха меня успокаивала: он как бы стал моим иррациональным «я». По мере того как земля делалась все беднее, он становился все яростнее и покровительственнее; он проявлял ко мне ту чуткость, какую обычно физически крепкие, рослые люди проявляют по отношению к маленьким.

Было около полуночи, когда мы прибыли на узловую станцию, где мне нужно было сойти с поезда. Перрон напоминал мертвецкую. В тусклом свете распростертые на платформе тела казались сморщенными белыми свертками, из которых торчали индийские костлявые руки, блестящие жилистые ноги, ссохшиеся лица в серой щетине. Люди спали; собаки спали; а среди них, будто эманации, восставшие из бесчувственных тел, по которым они, казалось, и ступают, двигались другие люди и собаки. Молчаливые вагоны третьего класса оказались битком набиты темными, ждущими, потными лицами; желтые таблички над зарешеченными окнами говорили о том, что эти люди куда-то едут. Паровозы свистели. Опаздывающие поезда могут наверстать время. Вентиляторы упорно крутились. Отовсюду доносился собачий вой. Одна собака ковыляла в сторону темного конца платформы; ей только что оторвало переднюю ногу — на ее месте торчал кровавый обрубок.

Сикх помог мне вынести багаж. Я был благодарен ему за его присутствие, за его цельность. Мы успели обменяться адресами и договорились, где и когда встретимся снова. Теперь мы повторили свои обещания. Мы объедем Юг. В Индии еще есть чему порадоваться. Мы отправимся на охоту. Он мне покажет: это очень легко, и мне очень понравятся слоны. Потом сикх вернулся в свой кондиционированный вагон, исчез за двойным стеклом. Раздался свисток, поезд мощным рывком снялся с места и ушел. Но вокзальная сцена почти не изменилась: на перроне еще оставалось множество тел, ожидавших перевозки.

Мой поезд отправлялся через два часа; вагоны уже стояли у платформы. Я сдал билет в третий класс, поменяв его на первый, пробрался по тусклым платформам мимо лежащих человечьих и собачьих тел, мимо вагонов третьего класса, уже набитых битком и душных. Кондуктор открыл дверь в мое купе, и я забрался внутрь. Я запер дверь, задернул все шторы, пытаясь забаррикадироваться от воя собак, от непрошеных гостей, пытаясь отогнать от себя все эти глазеющие лица и скелетоподобные тела. Свет я не включал. Мне нужна была темнота.

* * *

Я этого не ожидал, но мы снова встретились, как и договаривались. Это произошло в городе, где единственным другим знакомым мне человеком был преуспевающий владелец кондитерской. Я уже научился остерегаться его гостеприимства. При каждой встрече непременно следовало отведать его отборных сладостей. Они были разъедающе-сладкими и отбивали аппетит на целый день. Гостеприимство сикха оказалось менее обременительным. Он старался взбодрить мой аппетит выпивкой, а потом уже угощал. Он уделял мне много времени. Я чувствовал, что он не просто оказывает мне гостеприимство: он предлагал свою дружбу, и меня очень смущало то, что я не могу ответить взаимностью. Но теперь я был гораздо спокойнее, чем тогда в поезде, и его настроения уже не всегда совпадали с моими.

— Совсем запустили этот военный квартал, — замечал он. — В прежние времена сюда ниггеров не пускали. А теперь тут черномазые повсюду шастают.

Он открыто выплескивал злость, и ее не умерял никакой юмор, никакая самоирония, которую я разглядел — или которая мне примерещилась — в его недавних вспышках в поезде.

— Ну и люди! Нужно везде кричать: «Бой!» Иначе они просто тебя не слышат.

Я уже заметил это. В гостинице я кричал: «Бой!» вместе со всеми, но мне никак не давался нужный тон. И гостиничные слуги, и постояльцы носили южно-индийские наряды, и я несколько раз окликал не тех людей. А потому в моих окликах всегда слышалось приглушенное сомнение и извинение.

Сикха все это ничуть не забавляло.

— И знаете, что они отвечают? Можно подумать, ты в какое-то кино с американскими черномазыми попал. Они отвечают: «Да, хозяин!» С ума сойти!

С такими своими настроениями, он теперь давил на меня. Его ярость походила на самоистязание; она выливалась в страстные монологи. Я совершенно неверно понял его вначале. И этим непониманием, по сути, добился его дружбы и доверия. Наше расставание было сентиментальным, и столь же сентиментальной стала повторная встреча. Он увязал со мной все свои планы. Он уже договорился о поездке на охоту. Теперь отступать было так же немыслимо, как двигаться вперед. Я давал ему выговориться — и ничего не предпринимал. А он не только выплескивал злость. Он выказывал мне все больше внимания. Как хозяин он был очень заботлив; я все больше ощущал, скольким обязан ему. Он был разочарован и ожесточен; как я понял, он был еще и одинок. Состояние Индии он переживал как личное оскорбление; я испытывал сходные чувства. Проходили дни, а я не делал попыток улизнуть. Он уделял мне все больше и больше времени, его горечь все больше и больше обволакивала меня, но я пассивно и тревожно ждал избавления.