Цышев

Евгений Георгиевич

Имя. Я заметил, давно заметил, нам, Евгениям, не очень-то везет, причем данная закономерность всегда относится к Евгениям мужчинам и никогда к Евгениям женщинам, потому что женщины – существа высшего порядка, но сколько раз так было: идем мы с Женькой по улице, и я обязательно обо что-нибудь споткнусь, или упаду, или на меня что-нибудь упадет, и хотя это мелочи, они ведь тоже надоедают, даже жалко становится Женьку. «Золоторотов, когда это кончится?» «Золоторотов, когда я от тебя отдохну?» Отдохнула хоть немного, Жень? Сегодня вернусь, и снова все начнется… Закономерность… Я не жалуюсь, нисколько не жалуюсь, это просто голые факты, если можно так выразиться – статистика жизни, к сожалению, не только моей… Однажды на тихой охоте я искал в сосенках рыжики и попал под ружейный выстрел другого охотника, громкого, так сказать, который принял меня за зайца. Дробь прошла над головой, но как же он, бедняга, извинялся, он чуть не плакал, так что мне пришлось его успокаивать, а когда узнал мое имя, успокоился: «Нам не везет», – проговорил он горестно, его тоже звали Евгений.

Я – Евгений,

Ты – Евгений…[37]

Для кого-то это эпиграмма – озорная и веселая, а для меня печальная история двух талантливых поэтов, которым не повезло, потому что не они выбирали время, но время выбрало их и распорядилось ими по собственному усмотрению. А Евгения Александровича я видел трижды. Первый раз – в студенческие годы в кафе «Космос». Мог взять автограф, но постеснялся, о чем жалею по сей день. Второй раз, уже с Женькой, – в парке Горького на вечере вьетнамской поэзии. Народу было полно. Не из-за вьетнамцев, конечно, – из-за Евтушенко. Он был в голубом костюме и в белых шелковых носках, какие тогда никто не носил. Когда вьетнамцы читали свои стихи, все давились от смеха, потому что, действительно, это напоминало кошачье мяуканье, но когда встал Евгений Александрович, все затихли. А последний раз – на балконе Белого дома, в первый путч, накануне той ночи. Он читал стихи. Возможно, это были не самые лучшие его стихи, но зато своевременные! И еще – уместные… Вот именно – уместные! «Евтушенко исписался…» А я считаю – еще не вечер! Я считаю, что если у поэта есть хотя бы одна строка, которую ты вдруг вспоминаешь или по случаю цитируешь, и если эта строка греет тебе душу, значит, поэт – хороший! А таких строк у Евгения Александровича более чем достаточно, и даже эта эпиграмма всегда поддерживала меня в трудную минуту:

Я – Евгений,

Ты – Евгений.

У меня сейчас такое чувство, что я очень давно Евгения Цышева знал, с самого раннего детства, знал не хуже, чем себя, и я, кажется, знаю, нет, не кажется, а точно, я точно знаю, почему у меня сейчас такое чувство – потому что это он и есть, он и есть Колька Золотоносов! Дверь распахивается, и я вздрагиваю – Женька! Нет, не Женька, но как похожа, как похожа на мою Женьку эта женщина в черном. Она входит быстро и деловито, громко стуча острыми каблуками, держа на отлете дымящуюся сигарету. Черные туфли, черные колготки, черная юбка, черная под самый подбородок водолазка, завязанный на затылке черный платок, черные очки. И сигарета тоже черная!

– Вы уже здесь?

Вопрос, на который у меня нет ответа. Голос прокуренный, тоже как у моей Женьки. Женька, Женька, ты курила всегда: когда носила под сердцем Алиску, когда болела воспалением легких и даже когда занималась йогой. «Йоги разрешают до пяти сигарет в день». Когда и где, Женечка, они это разрешали? Курение не полезно, совершенно не полезно, это я тебе говорю, врач, хотя, конечно, и ветеринар.

– Ну, где эти остолопы?

Если на первый вопрос у меня нет ответа, то на второй я его просто не знаю. Остолопы – гаврики? Впрочем, эта женщина в черном, кажется, и не ждет от меня ответа, она меня не спрашивала, а самоутверждалась так на публике, если считать публикой опять же меня. Ходит, выставляя свою худобу напоказ, как будто только вчера похудела… Но что же я молчу? Я должен, говорить! «Говори!» У меня заявление! То есть я хочу сказать, что я вспомнил все, что было пятого апреля сего года, где я был и что делал. И с кем встречался. А если вас интересуют именно девочки, то в тот день я знал их в количестве трех штук, то есть, ха-ха, пятого апреля я общался с тремя девочками. Фамилия первой Рыжикова, а двух остальных можно узнать по журналу приема… Уходит так же, как и пришла. (Лобком вперед.) – Не хами. – Я не хамлю, а цитирую друга. – Ты бы лучше не цитировал, а сказал то, что сказать собирался. – Не сказал, согласен. Но как говорить в эти черные очки – как в пропасть, точнее, как в две пропасти, – не то что отклика не услышишь – эха не дождешься! Подлая придумка эти черные очки: человек смотрит тебе в глаза, все видит и все про тебя понимает, а ты смотришь в его черные очки, ничего не видишь и ничего не понимаешь. Забавно, что женщиной в черном я назвал мою Женьку сразу, как только ее увидел (по аналогии с романом Коллинза, который тогда читал) – так про себя тогда и сказал: «Женщина в черном», хотя, конечно, понимал, что передо мной не женщина, а девушка (и позже в этом убедился!), но, что особенно интересно, это был тот редкий, можно сказать – редчайший, и более того – единственный случай в моей жизни, когда женщина (девушка конечно же) не только мне не понравилась, но вызвала прямо противоположное чувство, и я (я это точно помню!), я даже подумал, что никогда на ней не женюсь. «Если я когда-нибудь на ком-нибудь женюсь, то только не на ней», – подумал я. (А слово «судьба» не пустой звук?) «Ну, что с ним будем делать?» – спросил Дерновой, обводя взглядом всех членов комсомольского бюро. Это случилось «на бюро», когда меня разбирали за то, что я второй раз за год потерял комсомольский билет; их сидело там человек семь мужиков и она одна – девушка, секретарь – вела протокол. Она была в черной водолазке под самый подбородок. «Ну что…» – повторил Дерновой начало своего вопроса, прерывая общее молчание, это был у них почти ритуал, я потом еще два раза терял этот несчастный билет и хорошо изучил этого человека: сначала Дерновой задает вопрос целиком, и все молчат, а потом повторяет только первую его часть, и начинается обсуждение. Речь шла об исключении из комсомола, чего я очень боялся – исключение из комсомола влекло за собой исключение из института. Автоматом. Хотя, как я сейчас понимаю, исключать меня они не собирались, хотели лишь попугать, поэтому говорили исключительно об исключении. Наконец все сказали, что должны были сказать, и, замолчав, разом посмотрели на Дернового. А он взглянул на меня, усмехнулся (видимо, вид у меня был жалкий), потер свой горбатый нос, улыбнулся, обнажая длинные желтые зубы, и обратился к членам бюро:

– А может, женим его? Женатые комсомольцы билетов не теряют.

(Два раза потом терял!) Члены бюро оживились, а Дерновой загадочно и важно продолжал:

– Вот наш секретарь – Мещанская Евгения. Учится на заочном, переводится на дневное. Надежный товарищ, в трудную минуту всегда подставит… плечо…

Члены бюро засмеялись, а я с облегчением подумал: «Не исключат!» И в тот самый момент Женька оторвалась от протокола, подняла голову и посмотрела на меня – неожиданно пристально и серьезно, так, что я даже растерялся и подумал во второй раз: «Никогда не женюсь на этой женщине в черном». И женился! И прожил много долгих счастливых лет, и еще проживу, нет, все-таки слово «судьба» – не пустой звук! Второй раз женщиной в черном Женька была недавно – когда погиб Влад Листьев. Она его очень любила (а кто его не любил?) и, наверное, немного подражала его жене, то есть уже вдове, но все равно красавице (Альбина?) Да, Альбина Листьева. После гибели мужа она появлялась на телеэкране исключительно в черном, вот и Женька стала так же, как она, одеваться и так же, как она, завязывать на затылке черный шелковый платок, и даже дома не снимала черные очки. Наши семейные обеды в те дни проходили в тягостном молчании. Я испытывал непонятное чувство вины и ощущал собственное присутствие неуместным. Ситуацию неожиданно разрядила Алиска, за что я очень ей благодарен. За одним из таких «траурных» обедов, она вдруг обратилась к Женьке с вопросом: «Мама, а если убьют нашего папу, ты так же будешь переживать?» Женька бросила вилку, резко встала и ушла, громко хлопнув входной дверью. Вечером она вернулась – немного выпившая и такая, какой я ее всегда знал – веселая и жизнерадостная. Моя Женька! Нет, все-таки удивительная она у меня: сколько лет с ней живу и не перестаю удивляться. И восхищаться… Моя тамбовская казначейша, мой идеал женщины, мой гений чистой красоты! Я не знаю у моей жены недостатков. Я их не вижу, потому что их попросту нет, если не считать походки, да это и не недостаток, а, скорее, особенность, – когда Гера сформулировал тот своеобразный тип женской походки, я присмотрелся к Женьке и с некоторым удивлением обнаружил, что именно так она и ходит (вот почему еще я увидел ее в женщине в черном!), но это не такой уж большой недостаток, не такая страшная особенность, тем более что со временем, с годами, это обязательно пройдет, с годами все проходит. По правде сказать, я даже испугался, когда Гера сказал, что Женька знает о Даше. «Женька знает о Даше!» – потрясенно подумал я. А ведь это хорошо, что Женька знает о Даше, это значит, что мне не придется начинать разговор, на который, наверное, я бы так никогда и не решился. Но и это даже не главное! Ведь если Женька о Даше знала, знала и вида не подавала, продолжая со мной жить, и хорошо, замечу, жить: последнее время мы жили хорошо, не помню даже, когда последний раз Женька на меня ругалась, – это вселяет в меня уверенность, что и дальше мы будем жить хорошо, и даже еще лучше, потому что теперь не только Женька знает, но и я знаю, что она знает, открыто, честно, без оскорбляющего обмана, недомолвок и недоговоренностей – жить! – зная все друг о друге, а самое главное – зная друг друга! Я познакомлю Дашу с мамой, познакомлю с Женькой, познакомлю с Алиской (я, кстати, не удивлюсь, если выяснится, что не одна Женька, но и Алиска знает тоже: последнее время мать с дочерью то и дело в кухне шепчутся, а как только я туда вхожу – замолкают и хитренько так, лукаво улыбаясь, переглядываются, – смешные и славные они у меня, смешные и славные!), – и тогда, поелику это будет возможно, с минимальными для всех сторон потерями, я смогу вплотную подойти к осуществлению моей самой главной, самой великой мечты – встречи двухтысячного года… Вместе! Вместе со всеми, кого я так люблю: вместе с мамой, вместе с Дашей, вместе с Женькой и Алиской, вместе с Герой, но только, чур, без Ивановых и Глоцеров. (И чтобы не фотографироваться!) А я нажарю котлет… Не котлет как котлет, а котлет – как память о моей детской мечте. О, что это будут за котлеты! А когда часы на Спасской башне пробьют двенадцать раз, я подниму свой бокал и громко и торжественно скажу: