Илья Муромец: А ты?

Алеша Попович: Естественно.

Ну вот… Такие замечательные люди, три богатыря, а «а как же», «естественно»… Неестественно! Телевизор я тоже иногда смотрю, но в целом отношусь к телевидению отрицательно, видя, как беззастенчиво и нагло ворует оно у людей время, которое те могли бы потратить на чтение книг, злодейским образом превращает читателей в зрителей, лишает их какой-либо возможности внутреннего роста, а по большому счету, обессмысливает процесс человеческого существования. (Я много на эту тему размышлял.) К сожалению, за примерами далеко ходить не приходится: Алиску читать не заставишь, а от «ящика» не оторвешь; Женька умудряется смотреть сериалы, даже когда с подругами по телефону болтает. «Без телека я умру», – Женька. Просыпается и сразу врубает. И не только я, каждый читающий человек может сколько угодно таких примеров привести. Однако не все так плохо, как всем сегодня кажется… Я много размышлял на эту тему и пришел к совершенно парадоксальному выводу, которым ни с кем, даже с самыми близкими мне людьми, не могу пока поделиться, потому что ни они, ни общество в целом не готовы еще это услышать. Это не просто вывод, это, не побоюсь значительного слова, – пророчество. Но, как известно, нет пророка в своем отечестве, потому и молчу. А заключается оно в следующем: не за горами то время, когда люди окончательно отвернутся от телевизора и вновь возьмут в руки книгу! Что позволяет мне это утверждать? Факты и только факты. Я встречаю все больше и больше людей, которые все меньше и меньше смотрят телевизор – Марик, Цыца, некоторые его совершенно не включают (мама), а кое-кто и вовсе от него отказался, как, например, мой друг Гера, который в прошлом году во время трансляции футбольного матча выбросил свой огромный и дорогущий телеприемник в окно. И этим примерам – несть числа. Я слышал недавно шутливую, но очень симптоматичную фразу: «Если у вас нет телевизора, это еще не значит, что вы интеллигентный человек». Ее сказала та женщина с Трехпрудного переулка, сказала и прибавила с улыбкой: «Но, тем не менее, телевизора у нас нет». Конечно, не значит, но это значит, что человек, добровольно отказавшийся от телевизора, может в скором времени начать читать, а это-то и есть первейший признак интеллигентности. У нас даже небольшая дискуссия потом на эту тему состоялась, кого считать интеллигентом, кого нет, а вышли мы на нее из-за формулировки романа, который ее муж хочет написать, но, по-моему, не напишет: «Один интеллигентный человек пошел защищать демократию и встретил Бога». Так вот, она, эта, несомненно, интеллигентная женщина – по речи, по взгляду, по поведению, по всему – высказала мысль, которая в голову мне как-то не приходила: «Интеллигентный значит рефлексирующий». Интересная мысль… Я сказал, что интеллигентный значит читающий. Человек, ни разу не прочитавший целиком «Войну и мир», не может считаться интеллигентным. Всегда так считал и сейчас считаю. Это был и камушек в огород «писателя», но он его не заметил. Он сказал неожиданные и смутившие меня слова, он сказал: «Интеллигент тот, кто готов жизнь положить за други своя…» Интересная пара… Совершенно разные, совершенно друг на друга не похожие, и вот – живут… Счастливы в собаках… Луша и Груша… А как же их самих звали? Не помню, не знаю… Не знаю, но как бы то ни было, я убежден – нас ждут времена трудные, но прекрасные! Трудные – потому что многие будут бешеными темпами наверстывать упущенное, возвращать украденное телевидением время, а кому-то придется просто начинать с азов… Прекрасными же те времена я называю потому, что нет ничего прекраснее чтения книг! И полезнее! И нужнее! По природе своей человек одинок, но когда он смотрит телевизор (даже в кругу близких людей), его одиночество становится невыносимым. Телевидение разобщает, чтение объединяет. Тупо глядя в телеэкран, ты даже себе не принадлежишь, а переворачивая прочитанную страницу, ощущаешь себя частью человечества. Я верю, я знаю – человек вновь возьмет в руки книгу, и тогда возродятся совершенно забытые в наше время семейные чтения, коллективные обсуждения книжных новинок, публичные диспуты, встречи с писателями, вечера вопросов и ответов…

Добрыня Никитич: Такая сама кого хочешь изнасилует.

Что? Что он сказал? Он сказал это о девочке? Ее он имел в виду?

Бедный ребенок! Если это правда, то бедный ребенок! Бедная девочка! Неужели это правда? Как она шла, как на нас не смотрела – боится, она теперь людей боится! Кто там шумит за дверью? Кто кричит? Ей плохо? Ей там плохо! Дверь распахивается, и я вижу женщину, которую сразу узнаю, точнее, я узнаю не женщину, я узнаю икону, которую держит в руках женщина, – это та самая икона – большая, тяжелая, в массивной раме за толстым стеклом, где среди мертвых вощеных цветов можно разглядеть изображение Девы Марии с нелепыми кинжалами у груди (как-то она там называлась?), – узнаю икону и через нее узнаю женщину, несомненно, это та самая женщина, которую я видел пятого апреля сего года в храме, в котором Пушкин венчался, где она несла свою антисемитскую ахинею.

– Матерь непосты-ыдная! Невеста неневестная, де-ев-ство сохранившая дочери моей! Влады-ычица семистрельная! – тянет она, то ли плача, то ли смеясь.

Семистрельная! Точно! Так она ее и тогда называла – семистрельная.

Продолжая в том же духе, женщина решительно направляется к нам. А она красивая…

– Аида Диомидовна, поспокойней, пожалуйста… – предупреждает ее стоящая у двери женщина в черном.

Аида… Я это женское имя слышал, но впервые вижу женщину, которая его носит. Красивая, очень красивая. Она и тогда была красивая, но тогда она была грязноватая какая-то, и синяк под глазом мешал ее красоту оценить, а сейчас одета чисто и прилично, и синяка нет – красивая, очень красивая. И злая. Даже страшно смотреть. Очень злая. Хочется смотреть – такая красивая, но страшно – такая злая. В глазах – злость, в ее удивительно красивых глазах одна только злость! Лучше на икону смотреть, хотя и это трудно, просто смех разбирает – какая же она семистрельная, если там не стрелы, а кинжалы, именно кинжалы, не христианство, а язычество какое-то! Прав, прав Слепецкий, он под утро так разошелся (или расходился? Как правильно, мама? И так и так?) – так разошелся, так расходился…

Католичество сгубили крестовые походы. Сказано же: «Кесарю – кесарево» – нет! Политика сгубила. «А жаль…» – проговорил Слепецкий и замолчал.

– А ислам? – помолчав вместе с ним, спросил я.

– Ислам – это христианство, подслушанное из-за закрытой двери. – Слепецкий засмеялся, и я тоже – а что, смешно, потому что остроумно. Иудаизм – религия национальной ограниченности: «Только мы, евреи, и больше никто». По сути – сектантство, национальное сектанство… Индуизм – детский лепет: коровки, слоники… – Слепецкий задумался. – Буддизм, пожалуй… Он наиболее приемлем для современного человека, да и то лишь потому, что это, строго говоря, не религия, а скорее философское учение.

– Ну а православие… наше? – собравшись с духом, спросил я.

– А православие, как вы изволили выразиться, наше на ногах не устояло.

– На ногах?

– Именно! Нигде в мире всю службу верующие на ногах не стоят, и только здесь… Отцы православия – греки придумали специальные подставки, на них хотя бы опираться можно, а наши гордецы: «Мы так стоять будем!» Сами же: «В ногах правды нет» и сами же… Достоялись…