«Черт возьми, ну и тип! – думал я. – Да ведь он, похоже, меня во всем обвинить хочет!»

– Вряд ли мы всегда способны должным образом оценить то разрушительное воздействие, которое порой оказываем на юные души, – наконец-то набравшись мужества, вступил в разговор доктор Блейкли. Его выпуклые глаза были практически лишены ресниц, и сейчас он больше всего напоминал мне форель, попавшую в свет яркого фонаря. – Психологические травмы, вызванные публичным оскорблением и пережитым стыдом, могут оставлять огромные шрамы. Поскольку я сам это пережил и принадлежу к числу выживших, я хорошо представляю себе, какой долгий путь нам еще предстоит. Мы ведь только начинаем воплощать в жизнь некую программу, призванную выявить истинные параметры данной проблемы. Лишь после этого можно будет приступать непосредственно к устранению упомянутых трудностей.

Я даже почувствовал себя немного смущенным. Кажется, Блейкли назвал себя выжившим? Неужели и с ним в детстве случилось нечто ужасное? Или он просто хотел сказать, что прожил долгую и трудную жизнь?

– Мы все здесь можем считать себя выжившими, – уклончиво сказал я. – В том числе и мои мальчики. И я настаиваю на этом. Вообще-то вся моя преподавательская методология основана на том допущении, что, как бы сильно они – в какой-то момент, разумеется, – ни жаждали смерти, я все же ожидаю от них, что они не только выживут, но и этот учебный год переживут, и в целом будут успевать неплохо, в том числе и по латыни, хотя…

– Колин Найт не выжил, – сказал Блейкли своим бесцветным голосом.

Я, естественно, тут же умолк. Черт бы его побрал! Увлекшись ораторским искусством, я совсем забыл о Колине Найте.

– Но ведь это совсем другая история, – с трудом вымолвил я. – Черт возьми, ведь Колина Найта попросту убили!

– У нас нет никаких доказательств, что это действительно было убийство, – возразил Блейкли. – Нам известно лишь, что этот мальчик был несчастлив, что в школе его травили, что однажды он вышел из школы и с тех пор его никто никогда не видел. Мы знаем также, что никаких следов насилия так и не было обнаружено. А еще мы знаем, что мальчик – одинокий, отчаявшийся, уязвимый мальчик – чувствовал, что у него здесь, в «Сент-Освальдз», так мало поддержки, что ему придется отсюда убежать. Такое случается, мистер Стрейтли. Такое случается даже здесь. И я знаю, что это случилось уже отнюдь не впервые…

Чарли Наттер. Черт побери этого Блейкли с его рыбьими глазами! Этому человеку известны все мои уязвимые места.

Харрингтон чуть заметно усмехнулся.

– Я знаю, что вам очень нравится Аллен-Джонс…

– Это не имеет к данному случаю никакого отношения. Мой ученик пришел ко мне с жалобой. И я сделал то, что сделал бы на моем месте любой классный наставник. – У меня было такое ощущение, словно я со всех сторон осажден неприятелем.

Харрингтон вздохнул.

– Не сомневаюсь, вы сделали именно то, что сочли наилучшим. – Да ведь он явно поддерживает того говнюка! – Однако роль Маркуса в работе организации «Выжившие» весьма велика; он практически каждый день сталкивается подобными проявлениями насилия. У него чрезвычайно богатый опыт; он работал во многих школах, а также не раз беседовал с теми, кто пережил личную катастрофу и сумел выжить.

Снова эти слова – выжить, выжившие! Такое ощущение, словно после окончания нашей школы нужно, как после авиакатастрофы, выдавать сертификат: «Я выжил в «Сент-Освальдз»!» Пожалуй, доктор Блейкли одобрил бы нечто подобное. Порой он меня просто поражает. Он относится к тому типу «преподавателей», которые очень любят наклеивать звездочки на доску учета успеваемости, а после уроков раздавать детям леденцы – все, что угодно, лишь бы не вести уроки. Нет, уроки Блейкли совершенно ни к чему, он и так слишком занят, накапливая богатый опыт.

– Я надеюсь, мы можем на вас рассчитывать? – сказал Блейкли, обращаясь ко мне. – Я ведь действительно считаю, что несколько иной подход к данной проблеме помог бы нам разрешить этот конфликт.

Я глубоко вдохнул пропитанный сосновым освежителем воздух. Теперь мне стало окончательно ясно, что происходит. Руперт Гундерсон; доски почета; отказ отслужить поминальную службу по Гарри Кларку; а теперь еще нелепые обвинения в адрес Аллен-Джонса, бесконечные разговоры о каких-то «Выживших»… Все это, разумеется, составляющие одного и того же. Начата настоящая военная кампания. Мне показалось, что Сократ, должно быть, испытывал примерно те же чувства, когда узнал, что соратники готовят против него заговор. Следующим шагом, подумал я, будет, наверное, чаша с цикутой[101] – или, как предпочитают называть это Харрингтон и его приспешники, добровольная отставка и выход на пенсию.

– Итак? – вопросительно посмотрел на меня директор.

Несколько мгновений я обдумывал свой ответ. Проще всего было бы махнуть на них рукой и, подобно Сократу, выпить яд и стать проклятым. Очевидно, это довольно легкая смерть; сперва тебя постепенно охватывает бесчувствие, а затем наступает сон… И больше никаких конфликтов; больше никакой боли; лишь безупречное наследие. Ведь на их стороне весь двадцать первый век: компьютеры, комитеты, бюрократия. А что касается политкорректности в сумасшедшем доме, так ведь и этим домом тоже они управляют.

С помощью какого оружия я мог бы с ними сразиться? Моя армия – это школьный уборщик и садовый гном. Вот уж и впрямь это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Так, может, лучше принять поражение, чем смерть, вызванную тысячами газетных публикаций?..

И тут в дверь постучали. Вошла Даниэль с чайным подносом и снова спасла меня. Да, именно Даниэль со своими золотыми серьгами-кольцами, огромными, как спутниковые тарелки, со своими разноцветными прядями крашеных волос, со своей сладкой, как весенний день, улыбкой. И одного ее появления оказалось достаточно, чтобы мгновенно исчезло напряжение, возникшее в кабинете директора; я даже заметить не успел, как это произошло. Но чары Заклинателя Змей были развеяны, и мне вдруг стало ясно, что именно я должен делать.

Нет, не стану я пить цикуту! – решил я. А если они так уж захотят от меня избавиться, то пусть вступают со мной в драку, пусть гонят меня хоть до самых ворот. Это моя школа! Моя, а не их, и я ни за что не уйду отсюда по собственной воле. И пусть новый лозунг Харрингтона – «Прогресс через традицию», но девиз школы «Сент-Освальдз» всегда звучал так: «Audere, augere, auferre», что означает «Дерзать, трудиться изо всех сил и победить»! И я приложу все свои силы, чтобы этот девиз был воплощен в жизнь вопреки намерениям любой оппозиции.

Я улыбнулся директору и сказал:

– Господин директор, вся моя верность принадлежит школе «Сент-Освальдз». И я сделаю все, что в моих силах, дабы честно служить ей.