– Послушай, как думаешь, ты в одиночку со всем управишься?

– Тут не с чем управляться, сэр.

– Если скажешь, я никуда не пойду.

– Не надо, сэр.

– Я могу вернуться не сразу.

– Не спешите, сэр.

Чарди отделился от стены и стал пробираться сквозь толпу. Ланахан с несчастным видом сидел в одиночестве.

– Это общество не в твоем вкусе, Майлз?

Ланахан поднял глаза, но не улыбнулся.

– Общество вообще не в моем вкусе, – буркнул он.

– Послушай, ничего, если я улизну пораньше?

– Еще как «чего».

– Ну, я все равно ухожу. Почему бы тебе не поговорить с кем-нибудь, не развеяться? Познакомься с кем-нибудь. У тебя вид, как у деревенского священника, который впервые в жизни попал в особняк какого-нибудь вельможи.

Ланахан впился в него темными щелочками глаз на прыщавом лице. Его щуплые плечи усеивали хлопья перхоти.

– Не надо шутить над священниками, Пол.

– Майлз, я ухожу. Хорошо?

Ланахан ничего не ответил.

– Давай, Майлз, взбодрись немножко.

– Идите, Пол. На вас не лежит никакой ответственности, вы можете улизнуть. Я останусь. Все равно ждать звонка от Йоста.

– Я скоро вернусь, – пообещал Чарди.

Он выбрался в коридор, протиснулся по нему к двери, у которой разговаривали пожилые женщины.

– Уже уходите? Вы не забыли свой пиджак?

– Нет, все мое при мне.

– Спасибо, что пришли.

– Я прекрасно провел время, – сказал он.

Он переступил порог, спустился на три ступеньки вниз и по короткой дорожке вышел на Готорн-стрит.

* * *

– Вот он, – сказала женщина.

Они смотрели, как Чарди спускался по ступеням, на секунду замешкался на тротуаре, а потом зашагал по улице. Они молча наблюдали за ним, пока он не исчез из виду.

– Только Данцига. Никого больше. Пожалуйста. Ты поклялся.

Он обернулся и взглянул на нее холодными глазами.

– Пожалуйста, – повторила Джоанна. – Ты обещал. Ты дал слово.

– Я пойду.

– Я иду с тобой.

– Нет, – отрезал он. – Я справлюсь один. Много народу, никакой охраны. Люди приходят и уходят. Америка открыта для всех, так мне сказали.

– Пожалуйста. Я…

– Нет.

– Тогда я буду ждать здесь. Чтобы увезти тебя.

– Нет, – сказал он. – Неважно, удастся мне потом скрыться или нет. Уезжай сама, сейчас. Переступи эту границу сейчас, дада[40]Джоанна.

Он вышел из машины и перешел улицу, высокий и решительный.

Она проводила его взглядом. В черепе, между глаз, заныло. Она откинулась на спинку сиденья. Невыносимо было думать о будущем, об объяснениях, оправданиях, внимании. Все это казалось непосильным бременем. Она думала об этом как о бремени, о тяжести, о каком-то веществе, о чем-то физическом, давящем на нее. Ей не хватало воздуха. Она представила, как утром будет смотреть в глаза Чарди. Подумала о боли, которую испытают ее родители. Она не могла этого вообразить.

Она наблюдала. Улу Бег постучал в дверь. Его пистолета не было видно; наверное, он спрятал свой «скорпион» под твидовым спортивным пиджаком.

Дверь открылась. Курд заговорил с кем-то. Что он говорит? Ей хотелось плакать. Она была так напугана.

* * *

Чарди постучал в дверь квартиры Джоанны.

Никто не открыл.

– Джоанна? – крикнул он в деревянное полотно. – Джоанна?

Что за чертовщина?

Лихорадка трепала Тревитта все сильнее и сильнее, погружая его в бескрайний водоворот недомоганий, каждое из которых разрасталось и разгоралось, становясь все нестерпимее. А поскольку его воображение всегда и так было непомерно развитым, впечатления оказались невероятными. Его фантазии были сотканы из насилия и секса и крутились вокруг тела женщины, лежащей в луже собственной крови. Но вскоре они начали утрачивать свою яркость. На вторую ночь в голове постепенно начало проясняться. Было очень холодно. Воздух обжигал легкие. Он натянул что-то на себя, какое-то тонкое одеяло, совсем не дающее тепла.

Когда на третий день он очнулся, то обнаружил, что находится в каменной хижине с незастекленными окнами, печью с какими-то горящими деревяшками и земляным полом, по которому бродили куры, охраняемые парой безразличных шавок. Его охватило ощущение, как будто он угодил в какой-то фильм, и он принялся оглядываться вокруг в поисках скота. Но нет: рядом была лишь массивная человеческая фигура, в которой он не сразу узнал Рамиреса. Тот сидел в его, Тревитта, желтых штанах, с его, Тревитта, «береттой» за поясом, и читал фотороман, заголовок которого можно было перевести с испанского как «Поделом юной нахалке». Рамирес сидел, водрузив ноги в ковбойских сапогах на стол, и жевал жирную куриную ножку из «Эль коронеля» (от полковника Сандерса из Кентукки: Тревитт заметил раскрытый картонный бочонок с эмблемой «KFC» на полке).

Тревитт с трудом приподнялся; его шатало от слабости.

– Хочешь крылышко? У нас осталось крылышко, – такими словами приветствовал Рамирес человека, который спас ему жизнь.

– Мне очень хреново, – заплетающимся языком сказал Тревитт по-английски.

– Да и вид у тебя хреновый, – ответил ему Рамирес, также по-английски.

Тревитт простонал. Голову как будто стискивали изо всех сил металлическим обручем.

– Где мы? – спросил он, дрожа, и заметил, что перед лицом у него клубится большое белое облако смерзшегося дыхания.

– Ха! – взревел восхищенный Рамирес. – Господи Иисусе, этой девчонке и в самом деле всыпали по первое число!

Он с теплотой и восторгом посмотрел на комикс.

– Да уж, тоже мне, нашлась принцесса. Получила по мягкому месту палкой! Ты в горах, друг мой. Высоко-высоко. Далеко от города.

Тревитт изогнулся, чтобы выглянуть в окно. Вдалеке сверкала на солнце зубчатая гряда гор. Хаотичные взлеты и падения линии горизонта могли бы символизировать кривую его везения за эти последние несколько дней.

– Здесь появился на свет Рейнолдо, – сообщил Рамирес, – в этой деревушке, еще до того, как сюда пришло электричество. Он приезжал сюда на охоту.

Мексиканец улыбнулся, обнажив два золотых зуба, которых Тревитт прежде не замечал. Золотые зубы? Это уже начинало совсем походить на кино.

– Кто были те люди? Убийцы? – по-испански спросил Тревитт.