погиб в результате искусно устроенного покушения. За годы аннинского царствования «около четверти (22 %) руководителей учреждений и 13 % губернаторов… были репрессированы»[429]. О жертвах павловского произвола мы поговорим отдельно.

До «либерализации» 1760-х гг. практически любая отставка означала тюрьму или ссылку, любая опала распространялась и на семью опального. Например, И. П. Толстой был отправлен в ссылку вместе с отцом (где они оба очень скоро окончили свой век), несмотря на то, что против него вообще не выдвигалось никаких обвинений, он не привлекался ни к следствию, ни к суду. Иные карьерные сломы остаются и по сей день загадками. Так, в манифесте 1758 г. о лишении чинов и ссылке первоначально приговорённого к смерти канцлера А. П. Бестужева-Рюмина в качестве причин этого «всю Россию крайним изумлением поразившего падения» (А. Т. Болотов) объявлялось, что императрица Елизавета никому, кроме Бога, не обязана давать отчёт о своих действиях, что сам факт опалы есть свидетельство великих и наказания достойных преступлений, что, наконец, она не могла Бестужеву «уже с давнего времени… доверять». В ссылке былые победители нередко занимали места побеждённых, являя тем самым аллегорию переменчивости фортуны. Берёзов повидал сперва Меншиковых, затем Долгоруковых, затем Остермана. Соловки — Толстых и В. Л. Долгорукова. Пелым — сначала Бирона, потом Миниха, арестовывавшего регента немногим более года назад.

Мы упомянули только знаковые репрессии, но не стоит забывать, что вплоть до Петра III продолжала исправно работать Тайная канцелярия, каравшая тысячи людей — и при Анне, и при Елизавете — в основном за «непристойные речи» и за недонесение о них; страх пострадать был настолько велик, что даже В. Н. Татищев «стучал» на нетрезвых собеседников. А иные писали изветы и на родных, как Г. Д. Юсупов, обвинивший сестру в том, что она хотела Анну Ивановну «склонить к себе в милость через волшебство» — княжна Прасковья, видимо, так и закончила свою жизнь в сибирском монастыре, где её держали в ножных кандалах.

А. Т. Болотов на закате жизни вспоминал об атмосфере своей юности: «…строгость… была так велика, что как скоро закричит кто на кого: „Слово и дело“, то без всякаго разбирательства — справедлив ли был донос или ложный, и преступление точно ли было такое, о каком сими словами доносить велено было, — как донощик, так и обвиняемый заковывались в железы и отправляемы были под стражею в тайную канцелярию в Петербург, несмотря какого кто звания, чина и достоинства ни был… а самое сие и подавало повод к ужасному злоупотреблению слов сих и к тому, что многия тысячи разнаго звания людей претерпели тогда совсем невинно неописанный бедствия и напасти, и хотя после и освобождались из тайной [канцелярии], но, претерпев безконечное множество зол и сделавшись иногда от испуга, отчаяния и претерпения нужды навек уродами».

Также до Петра III преступлением признавался самовольный выезд за границу, причём оставшиеся родственники также рассматривались как виновные. «…Преступной считалась… и переписка с заграницей… За 1736 год сохранилось дело ярославских подьячих П. и И. Иконниковых, которые „умысля воровски и не хотя доброхотствовать их И[мператорскому] в[еличеству] и всему государству, изменнически отпустили отца своего Михаила з женой ево и з детьми их в другое государство за рубеж, в Польшу, и с ними списываютца, ис чего может приключитца государству вред и всенародное возмущение“»[430].

До 1762 г. продолжались неистовые гонения на старообрядцев, кульминацией которых стала кампания 1735 г.: «…на Урале и в Сибири начались беспрецедентные по масштабам, тщательности и жестокости облавы воинских команд по лесным скитам. Аресты, пытки, преследования, разорения десятилетиями создававшихся гнёзд противников официальной церкви приводили к „гарям“ — самосожжениям, в которых гибли десятки людей…»[431]. В том же году русские войска уничтожили старообрядческий центр в Ветке на территории Речи Посполитой. За переход в иудаизм в 1738 г. был сожжён на костре отставной офицер А. А. Возницын.

Разумеется, в людоедстве повинны не только венценосцы, но и фавориты и другие «сильные персоны», нередко приватизировавшие самодержавие в своих интересах. Употребляя его как орудие, против которого нет защиты, Меншиков сводил счёты с Толстым, Долгоруковы — с Меншиковым, Бирон — с Волынским. Князь И. А. Долгоруков, любимец Петра II, по утверждению Щербатова, свой «случай» использовал для не менее постыдных дел: «…любострастие его одною или многими неудовол[ь]ствовалось, согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало, и он иногда приезжающих женщин из почтения к матери его затаскивал к себе и насиловал».

Насилие было разлито по всем этажам власти, особенно в провинции, где губернаторы и воеводы, «безответные люди перед правительством», регламентировавшим каждый их шаг (даже свои «офисы» они должны были строить по одному образцу), являлись полными «властителями над населением»[432]. Рукоприкладство и злоупотребление телесными наказаниями со стороны чиновников было, видимо, настолько обыденным явлением, что в 1767 г. один из депутатов Уложенной комиссии предложил издать закон, «чтоб присутствующие во время присутствия в судебных местах, не только от скверной брани и дерзновения своеручных драк, но и от празднословия посторонних разговоров воздержались и чтоб они никого из приходящих в суде, не имея законной вины, палками, батожьем бить отнюдь не дерзали».

Примеров более чем достаточно, вот один из самых жутких. В 1738 г. каширский воевода Я. П. Баскаков учинил расправу над семейством подьячего С. Ф. Емельянова, который осмеливался ему перечить в противозаконных делах, а Емельянов-младший к тому же оказался соперником воеводы в амурных делах. «На почве давнишней злобы против всей семьи Емельяновых и на почве ревности разыгрались последние сцены. 13-го октября воевода, продержав Андрея Емельянова целую ночь в канцелярии, жестоко избил его, так что, пролежав несколько часов замертво, молодой приказный „едва в чувство пришёл“, и „голос имел слабый“. Затем пять человек канцелярских солдат были посланы за стариком Емельяновым, его женою и вторым сыном. Сначала Баскаков избил мать своего соперника; он бил её „ругательски, немилостиво“, таскал по всему дому, выволок на крыльцо и столкнул вниз по лестнице. По осмотру пострадавшей старухи, у неё была „левая нога перешиблена, спина и бока биты синево-багрово, правый глаз подшиблен, левая щека, нос и верхняя губа разбиты, оцараплены и в крови“. Покончив со старухой, Баскаков принялся за своего главного врага, заставил четырёх солдат его держать, взял „фузею“ и принялся „дулом, прикладом и цволиной“ наносить ему удары по чему попало. Сведя счёты с подьячим, он приказал его вынести замертво на двор и бросить около крыльца. Потом, видя, что тот в чувство не приходит, Баскаков велел перенести его в канцелярию на носилках, „на которых навоз носят“, и положить там под караул, не пуская к нему никого. Сначала из запертой канцелярии слышались стоны, а ночью „за два часа до света“ Степан