Емельянов „умре“»[433]. Дело было настолько вопиющим (и к тому же у Емельяновых имелись высокие покровители), что Баскакова приговорили к смертной казни. Впрочем, это не единственный случай убийства начальником подчинённого, в этом же обвинялись воронежский вице-губернатор А. Д. Лукин и белгородский губернатор И. М. Греков[434] (но оба избежали смертного приговора).

Но и сами чиновники могли стать жертвой буйства других служилых людей, прежде всего военных. Например, в 1741 г. валуйский воевода Исупов в своём же доме был жестоко избит проезжим полковником фон Стареншильдом: «А его, воеводу, он, полковник, бил, взяв за волосы, а гронадеры за платье, и вытащили в переднюю светлицу и бил же, как он, полковник, так и гранодеры кольцом и разбил воеводы лицо до синя и всё распухло и кричал: гронадеры дай плетей бить, его, воеводу и заворотил кафтан с камзолом, чтобы бить плетьми; и как гронадеры побежали за плетьми, то он, воевода, устрашась того, чтоб и до смерти не убил, вырвался из рук и бежал в канцелярию»[435].

Насилие — постоянный лейтмотив взаимоотношений внутри «симфонии» светской и духовной властей. Вот несколько случаев только за 1744 год: «Воеводский товарищ в Переяславле-Залесском князь Щепин-Ростовский бранил и мучил одного священника, который от этого заболел и умер… Чрез несколько времени Синод представил в Сенат длинный список, присланный казанским епископом Лукою, — список побоям, которым подверглись духовные лица от светских, причём Синод жаловался, что губернаторы и воеводы продолжают привлекать к своему суду духовных людей. С другой стороны, вятский архиерей Варлаам дал пощёчину воеводе Писареву. Воевода жаловался, что на него напали архиерейские служки и школьники с дубьём, но он их разогнал и двоих схватил; когда воевода допросил схваченных, то явился к нему в канцелярию сам архиерей, стал бранить скаредною бранью и, наконец, дал пощёчину. Архиерей показывал, что у него на обеде 6 декабря был воевода и сын его, Измайловского полка подпоручик, приехавший в отпуск. Сын заставил певчих петь вечную память и, взяв кубок с пивом, говорил купцам: „Здравствуйте, господа канальи, хлыновское купечество!“

Потом приходил к келье архиерейского казначея и хотел его бить плетьми. 9 числа воеводский сын зашиб архиерейского секретаря до полусмерти, а на улице были схвачены целовальник и хлебник семинарские и взяты в воеводскую канцелярию для розыска; пьяный воевода с сыном велели уже и огонь в застенке разложить для пытки. Тогда архиерей поехал в воеводскую канцелярию, но на его увещание воевода отвечал неучтивыми словами, за что архиерей ударил его по ланите»[436].

Духовная власть использовала насилие для борьбы с расколом даже тогда, когда власть светская от неё отказывалась. Вятские старообрядцы в 1783 г. жаловались Екатерине II, что «приходящия попы в духовныя консистории… по сношении с земскими судами и сельскими заседателями забирает нас со всеми нашими семействами мучать в колодках и в железах на руках и на ногах, запирая в дымныя избы, морят зноем и голодом, не давая пищи дни по четыре. Такожде секут плетми, батожьем и палками и заклепавши в колодах, отсылают в города, где содержат… в астрогах, моря на работе и всячно нападаются безчеловечно».

Почти каждый значительный сановник разыгрывал из себя маленького самодержца. Болотов вспоминал, с какой помпой выезжал в 1757 г. из Риги на театр военных действий фельдмаршал С. Ф. Апраксин: «От грома пушек, гремящих тогда со стен городских, стенала только река, и выезд сего полководца был самый пышный и великолепный. Наша бригада случилась тогда стоять на самой дороге, где ему ехать надлежало, чего ради выведены мы были в строй и должны были ему отдавать честь с преклонением знамён как главному повелителю. Ужасная свита всякого рода военных людей окружала его едущего…пышность сего шествия была так велика, что иной государь не выезжает на войну с таковою». Из собственных писем Апраксина мы узнаём, что его личный обоз в то время составлял 250 лошадей, «кроме верховых», и 120 слуг — «почти все в ливреях».

А вот забавная зарисовка из мемуаров Массона о другом известном полководце-фельдмаршале: «Берлинская публика [в 1798 г.] была удивлена, увидев прогуливающегося [Н. В.] Репнина, которой с большой важностью надел все свои ордена и шествовал на несколько шагов впереди князя Волконского, его племянника, многих адъютантов и секретаря… Всякий раз, как он замедлял шаг, чтобы произнести слово, его свита разом останавливалась, как взвод, и скидывала шляпы».

Д. Н. Свербеев сообщает, что генерал-губернатор Тульской и Калужской губерний М. Н. Кречетников всерьёз жаловался Екатерине II на калужского архиерея, который отказывался звонить во все колокола при его въездах в город.

Иностранные наблюдатели отмечали как «поразительную черту… характера» русских сановников их «любовь к внешним знакам разного рода почестей… только немногие откажутся пожертвовать своими исконными привилегиями ради сомнительных украшений вроде нагрудной ленты или титула. Столь привязаны и привычны они к такого рода побрякушкам, что не носящий на себе подобных знаков отличия чужестранец, как бы ни были велики его достоинства и заслуги, удостоится лишь малой толики уважения» (Джордж Макартни).

«Законы исполнения не имеют»

При Елизавете Петровне борьба в верхах обходилась без крови — то ли в силу характера самой государыни, как известно, введшей мораторий на смертную казнь (впрочем, каторга на острове Рогервик, куда отправляли приговорённых к смерти, убивала не хуже палача — с 1753 по 1756 г. из прибывших на остров 13 242 арестантов умер 13 101[437], да и под кнутом наказуемые нередко испускали дух), то ли вообще нравы несколько смягчились. Но императорская порфира прикрывала всё более растущее стяжательство «сильных персон». Стяжали и чины — так, А. Г. Разумовский стал генерал-фельдмаршалом, ни разу не побывав на поле боя, стяжали и все прочие земные блага. Современники вспоминали: «Сей эпок [т. е. эпоха] заслуживает особливое примечание: в нём всё было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных [т. е. пользующихся в данный момент влиянием] людей…» (Н. И. Панин); «[р]оскошь взяла себе начало в сие… царствование, а от оной отчасти лихоимство и лакомство, час от часу, по несчастию, всё более и более умножающиеся» (А. Р. Воронцов).

Особым размахом отличался П. И. Шувалов: «В 1748 г. он взял на откуп сальный промысел, затем прибрал к рукам китоловный, тюлений и другие промыслы на Севере. Став крупнейшим „монополистом“, он подорвал основу мелкого предпринимательства и промыслов на Севере и Каспии… Противники обвиняли Петра Шувалова в том, что, изобретая новые источники доходов казны, он сам становился руководителем всех планируемых им перемен и таким путём обогащался… С подобными обвинениями трудно не согласиться. Пётр Шувалов стремился не только возглавить каждое предложенное им дело… но и вывести созданное для реализации его