— Ваш дар — не по вашим хрупким плечам, сударыня. Мне вас жаль. И учитель вам попался прескверный.

— А вот это неправда, — тихо, но очень твёрдо сказала Дана, глядя в его янтарные цыганские глаза.

Захариас ничего не ответил, лишь непонятно дёрнул уголком рта — то ли в усмешке, то ли с досадой — и пошёл снимать с полок какие-то коробки. И пока он там копался, доктор Штернберг подошёл к ней и встал рядом, скрестив руки на груди, и Дана приосанилась от внезапной жаркой уверенности в том, что они — вместе, заодно.

Старик почти полностью задёрнул тусклое окно (комната погрузилась в густой полумрак) и открыл выставленные в ряд вдоль края стола коробки. В них на чёрном бархате покоились прозрачные сферы разного размера — некоторые были с кулак, некоторые — с детскую голову. На их гладко отполированных поверхностях не было ни малейшего отблеска, они казались тяжёлыми сгустками холодной пустоты. Зрелище было загадочным и жутковатым.

— Подойдите к ним, — негромко сказал доктор Штернберг. — Посмотрите в каждый из них. Выберите тот, что вам больше понравится.

— Что значит «понравится»? — спросила Дана.

— Вы поймёте сами. Просто посмотрите в них.

Дана медленно пошла вдоль ряда сфер, похожих на огромные гладко обтёсанные куски затвердевшего воздуха. Она добросовестно по несколько секунд смотрела в каждую сферу, но ничего не ощутила. Перед предпоследним хрустальным шаром — очень крупным, она сумела бы поднять его только двумя руками — Дана задержалась, ей почудилось, что он чем-то отличен от других. Ей захотелось выяснить, чем же именно, и она наклонилась вперёд, заглядывая в самую глубь серо-чёрной пустоты. Там, внутри, виднелось крохотное белёсое зёрнышко, вероятно, дефект или… Пятнышко дрожало и пульсировало и будто бы росло. Дана склонилась ещё ниже, пытаясь разобрать, на самом ли деле с этим шаром творится что-то диковинное, или ей только мерещится, — и светлое пятно под её пытливым взглядом всклубилось белёсым дымом, быстро заполнившим всю сферу. «Посмотрите», — хотела произнести Дана, но не почувствовала собственного языка. Шар словно разбухал и разверзался навстречу, стремясь поглотить её, и она крепко вцепилась руками в край стола. Плотный белый дым охватил и заполнил всё вокруг и вдруг превратился в густой мельтешащий снег. Снег мягко касался лица, ноги по щиколотку утопали в снегу, а поодаль, прямо впереди, посреди белого поля ничком, разметав руки, лежал какой-то человек. Она вскрикнула, попятилась, натолкнулась на невидимую преграду и заверещала от ужаса: ей вдруг подумалось — она уже никогда не выберется из белого морока. Перед глазами всё стремительно потемнело, и она осознала, что по-прежнему находится в комнате, возле стола, перед прозрачным хрустальным шаром, а доктор Штернберг стоит позади и держит её под локти.

— Для первого раза слишком много, — сказал он ей на ухо. — Больше пока не смотрите, не то потеряете сознание.

— Я видела человека на снегу, — прошептала Дана.

— Там можно увидеть всё что угодно. Я научу вас видеть то, что вы захотите. Вы будете знать прошлое, настоящее и будущее — всё, что пожелаете. Ваш дар безграничен. Я ещё не встречал никого, кто увидел бы что-то в кристалле с первого раза, — а вы увидели…

Он говорил о чём-то ещё, но смысл слов ускользал от неё, оставляя лишь шелестящие, шипящие, клацающие звуки неродного ей языка. Шар упорно притягивал взгляд, и она, закрыв глаза, шагнула назад, в распахнутую тёплую тьму, наполненную сладковато-горьким запахом полыни с лёгкой примесью дорогого одеколона. Темнота держала её под руки и опутывала слух шуршащей и позвякивающей сетью, и Дане захотелось раствориться в этой гостеприимной тьме, исчезнуть в ней, стать её частью, тонким волокном в уходящем ввысь древесном стволе, каплей в океане чужой силы. Она с изумлением вспомнила, что когда-то посмела ударить в эту тёплую темноту холодной сталью. Вдруг подумала, что, должно быть, в безвольном повиновении такому человеку существует совершенно особый род наслаждения, — и ей стало страшно.

* * *

Небо налилось свинцовой темнотой, под порывом ветра заскрипел где-то ржавый флюгер, и поблизости вдруг сорвался и вдребезги разбился о противоположную стену кусок черепицы. Первая гроза в этом году, с удовольствием подумал Штернберг, глядя со дна ущелья тёмной улицы, как далеко вверху сходятся горы туч. Воздух был насыщен свежестью, электричеством, живой силой, от которой приподнимались волосы на затылке. Точно такой же воздух был в лаборатории с Зеркалами во время проведения опытов. Штернберг вспомнил, что не появлялся там уже почти полгода. Сизая мгла неба раскололась ослепительной молнией, и Штернберг зло улыбнулся, вообразив управляемую бурю, стрелами смертоносных молний поражающую вражеские бомбардировщики. За ударившим по ушам раскатом грома последовало долгое басовитое погромыхивание, будто там, наверху, грузили листы кровельного железа на исполинскую телегу. Ветер бешено захлопал ставнями прямо над головой, чем-то задребезжал, загудел в водостоке и швырнул на брусчатку алые цветочные лепестки и первые дождевые капли.

Курсантка сжала его руку у локтя маленькими твёрдыми пальцами. Она сама молча взяла его под руку, едва они вышли на улицу. Туго перевязанную коробку с хрустальным шаром Штернберг нёс под мышкой, и она казалась куда тяжелее, чем лёгонькая девушка, неумело ковылявшая на каблуках (вот чего он не учёл, болван, когда покупал туфли), то и дело оступавшаяся и повисавшая на его руке.

Новый раскат грома каменной лавиной прокатился над тревожно белеющими в сумерках домами, и на крыши с грохотом обрушился ливень, водопадом хлещущий на дно узкого переулка. Горбатое мощение мгновенно скрыл пузырящийся поток. Глядя из-под низкой подворотни на мглистое небо, вбивающее в распластанный внизу город струи дождя, Штернберг вздрагивал от пронизывающего всё вокруг победоносного ликования, которое он вдыхал вместе с холодной влагой, чувствовал на вкус, вбирал до краёв. Он с улыбкой посмотрел на курсантку — но та не разделяла его восхищения перед празднующей победу стихией, стояла, тесно составив маленькие ступни в лаковых туфлях и отвернувшись к стене. Штернбергу так захотелось встряхнуть это скованное существо, сказать ей что-нибудь, отчего она снова залилась бы своим чудесным смехом (он и не подозревал, что она так умеет смеяться), подбросить её, такую лёгонькую, высоко в изумлённое небо, как он не раз подбрасывал визжащую от восторга Эммочку, — чтобы ушла наконец эта затравленность из её сумрачных глаз.

— Вам досадно, что ливень застиг нас по пути? — спросил он, перекрикивая шум дождя.

— Что?

— Вы в детстве никогда не пытались заговаривать тучи?

Девушка равнодушно пожала плечами.

— Глядите, что я сейчас сделаю. — Штернберг поставил коробку с кристаллом у стены и, раскинув руки, отступил на середину переулка, прямо под дождь. Волосы мгновенно намокли, пальто стало втрое тяжелее. Курсантка уставилась на него как на помешанного.

— Глядите. — Он поднял правую руку, указывая в небо напряжёнными пальцами, подставив запрокинутое лицо хлёстким струям, нещадными ударами едва не сбившим с него очки, и смотрел вверх, весь обратившись в пристальный взгляд, до тех пор, пока свинцовая хмарь, повинуясь его мысли, не раскрылась клубящейся щелью, углубляющейся и ширящейся, вспыхнувшей ослепительной белизной и ярким куском голубого неба. Дождь, стремительно редея, скоро вовсе прекратился, но продолжал глухо греметь уже через квартал от них.