Необычным сегодня было и то, что она для чего-то ему понадобилась. Воскресенье являлось для курсантов днём отдыха, днём свиданий с родственниками, днём получения писем. По воскресеньям доктор Штернберг, подобно другим преподавателям, обычно отсутствовал. Но сегодня он был здесь и почему-то решил уделить ей внимание, и она с трудом поспевала за его неспешной, но размашистой походкой.

Завернув за угол, эсэсовец запросто распахнул ту дверь, которая — Дана точно знала — постоянно была заперта. За дверью обнаружилась винтовая лестница, скупо освещённая узенькими оконцами из цветного стекла. Вскоре вышли в коридор с тёмно-красной ковровой дорожкой. Здесь Дане бывать ещё ни разу не доводилось. Офицер толкнул рукой крайнюю дверь и остановился, пропуская Дану вперёд. Перед ней открылась маленькая комната, обстановкой напоминающая часовню: небольшой витраж, ярко светящийся на солнце охристо-жёлтым и алым, пропитанный золотой пылью воздух и какая-то тёмная мебель с чередой закопчённых подсвечников. Дана вопросительно оглянулась.

— Распакуйте всё это, — доктор Штернберг указал на сложенные на скамье свёртки, — и переодевайтесь. Полностью. Даю вам двадцать минут.

Отдав такое странное распоряжение, он вышел, тихо прикрыв дверь.

Дана неуверенно переступала на месте. Переодеваться — зачем? И во что? Прежде всего она осмотрела комнату. Нет, не часовня, просто склад старой мебели. Резные столики и тяжеловесные комоды стояли как попало, придвинутые к стене; по соседству с дверью имелось гигантское мутное зеркало на массивных медных лапах с когтями.

Дана осторожно дотронулась до свёртков. Первый же из них, рождественски шурша воздушной бумагой под боязливыми руками, явил сердцевину дивного лиственно-зелёного цвета. В изумлении Дана присела на край скамьи, расправила на коленях скользящую и переливающуюся ткань и долго водила по ней ладонями. Гладкая прохлада, быстро вбирающая тепло рук, напомнила о чём-то из раннего детства, давным-давно забытом. И запах — она поднесла пригоршню шёлка к лицу — бесподобный аромат совсем-совсем новой вещи, умопомрачительно дорогой, бережно свёрнутой чистыми умелыми пальцами.

Когда доктор Штернберг, предварительно постучав, заглянул в комнату, Дана всё ещё сидела с шёлковой блузкой, разложенной на коленях.

— В чём дело? — спросил он. — Вас что-то не устраивает?

Дана смотрела на него, не зная, что сказать.

— Я не слышу ответа.

Дана неопределённо помотала головой.

— Если всё в порядке, — продолжил он, — то поторопитесь, пожалуйста. У нас не так много времени.

— Переодеваться — вот в это? — неуклюже спросила она.

— Разумеется, в это. И во всё остальное тоже.

Едва дверь снова закрылась, Дана суетливо распотрошила свёртки и торопливо переоделась, поглядывая на себя в зеркало — бледную, худую, с жалкой подростковой грудью, с сизоватыми шрамами от плети на плечах и на спине, в нищенском бельеце. Ещё она настороженно посматривала на дверь. Косоглазый герр доктор предупреждал тут недавно об опасности «нарушения расовых законов». По их фашистской Классификации она, Дана, — славянка, «недочеловек», а по неправдоподобному от начала до конца лагерному делу — вообще еврейка. По идее, она должна быть для представителей «нации господ» как зачумлённая. Но лагерным эсэсовцам на расовые законы было глубоко наплевать. Не исключено, что и этим, что бы они ни говорили, — тоже…

В свёртках, кроме блузки, обнаружился костюм из тонкой шерсти, в прихотливую чёрно-белую полоску, ярко-зелёный шарф, такого же цвета перчатки и шляпка с узкими полями, кремовые шёлковые чулки и чёрные туфли на низком каблуке. Покуда Дана поправляла перед зеркалом шляпку, вновь раздался преувеличенно-чёткий гестаповский стук в дверь, и доктор Штернберг снова зашёл в комнату. Теперь на нём было длинное чёрное пальто, делавшее его совсем огромным. Его лицо выражало неприкрытое любопытство.

— Оно всё слишком узкое, просто ужасно узкое, и юбка какая-то короткая… — пробормотала Дана.

— Это такой фасон, — авторитетно заявил офицер, так, будто сам являлся портным.

Дане не нравился этот костюм. Слишком хороший, слишком вызывающий. Ей вообще не нравилась вся эта затея с дорогими тряпками.

— Доктор Штернберг, зачем всё это нужно?

— Я хочу везти в своём автомобиле фройляйн Заленски, а не бывшую заключённую номер одиннадцать ноль восемь семьдесят семь. Не горбитесь, пожалуйста. Вы готовы? Тогда пойдёмте.

Они долго спускались по крутой винтовой лестнице: Дана чувствовала себя крайне неуверенно на каблуках, пусть и невысоких. Доктор Штернберг то и дело протягивал ей руку, но Дана только морщилась. Её раздражала его подчёркнутая предупредительность и то, что башмаки эти окаянные цокали и скрежетали каблуками о ступени, как козьи копыта, и колени высовывались из-под юбки, а он всё улыбался. Смотрел и улыбался. Дура она, раз не сумела отвертеться. Надо было прикинуться заболевшей или ещё что-нибудь…

— Мне эти туфли жмут, я не могу идти.

— Глупости, — жизнерадостно ответствовал Штернберг. — Это было бы видно по вашей походке.

Маленькая дверь в основании башни вывела их в тесный тёмный дворик, где со всех сторон высились глухие стены, а у окованных железом ворот стоял автомобиль. Таких автомобилей Дана ещё не видела. Длинный, стремительных очертаний, бездонно-чёрный, облитый глянцем, зеркально сверкающий множеством хромированных деталей — не машина, а произведение техноискусства, выставочный экспонат. Вдоволь наглядевшись на эту красоту, Дана заметила, что эсэсовец страшно рад произведённому эффекту, его, как мальчишку, прямо-таки распирало от гордости за своё авто. На секунду Дане сделалось неприятно: нашёл перед кем выпендриваться…

Доктор Штернберг открыл ей заднюю дверь, сам же сел впереди, на водительское сиденье. Это Дану несколько удивило. Она слышала, что он ездит с шофёром. И действительно, это больше подобало бы его высокому положению и такому роскошному автомобилю. Но сегодня никакого шофёра и в помине нет. Значит, он хочет, чтобы было без шофёра — без посторонних, без свидетелей. Дане снова стало до жути неуютно. Поджав руки, боясь до всего дотрагиваться, она осмотрелась. Странная глупость с его стороны — посадить её на заднее сиденье, когда сам он собирается вести машину: едва автомобиль замедлит ход, она без труда сможет открыть дверь и дать дёру. Только вот юбка слишком узкая и башмаки дурацкие… Она глянула в широкое водительское зеркало и увидела, что он внимательно смотрит на неё из Зазеркалья. Нет, не глупость — расчёт. Или, скорее, его шальное любопытство экспериментатора: что она будет делать? Дана вдруг ощутила, что в салоне пахнет новой кожей, одеколоном — и почему-то травами, вроде бы душицей с горькой примесью полыни. По едва заметному мягкому толчку и глухому механическому ворчанию она поняла, что холёная железная тварюга ожила, и увидела, как на рулевое колесо легли крупные сухощавые руки, унизанные тяжёлыми перстнями. И Дане стало ясно, что никуда она отсюда не убежит. Она будет смирно сидеть и смотреть, как эти руки шейха будут управлять огромным автомобилем. И потом, ей ведь так хотелось, чтобы был только он и никого больше и чтоб не заглядывали в распахнутую дверь любопытные физиономии охранников и курсантов. Вот, пожалуйста… И мелькнувшая в водительском зеркале улыбка дала ей знать, что он если не прочёл её мыслей, то уж, во всяком случае, о них догадался.