— Пожалуйста, не трогайте ничего. Иначе те, что пройдут здесь позже, прочтут о нас абсолютно всё, если пожелают.

— А как насчёт этого? — Дана указала себе под ноги.

Офицер подошёл к ней ближе.

— Вы ничего не заметили, когда надевали туфли? Нет? — Он согнул ногу, демонстрируя узкую длинную подошву начищенного до блеска ботинка. Подошва была вся усеяна какими-то посверкивающими зеленоватыми песчинками, вроде крохотных кристалликов.

— На вашу обувь это тоже нанесено. Защита от излишне любопытных психометров, — пояснил доктор Штернберг. — Потом можно будет без особого труда отскоблить, если не нужно.

Так вот откуда этот странный скрежет, поняла Дана.

— Давайте руку, — настойчиво сказал офицер. — Мне вовсе не хочется, чтобы вы разбили себе колени.

Дана сделала над собой усилие, чтобы взять-таки эсэсовца под локоть. Она думала, ей станет противно, когда этот тип будет почти вплотную, но оказалось совсем наоборот. Твёрдое предплечье на ощупь было несгибаемой опорой, длинные полы распахнутого пальто, колеблясь при каждом шаге, мягко щекотали ей ноги тёплым шерстяным прикосновением, и было удивительно ощущать сильную походку чужеродного существа. Дана осторожно посмотрела вверх, чувствуя себя крохотным ростком рядом с высоченным ясенем.

Они вышли на тесную улицу, по обе стороны которой тянулись лавочки — правда, весьма и весьма сомнительного вида. Окна одних были заколочены, возле других не было видно ни души. Доктор Штернберг остановился под тёмной, в потёках, вывеской, чуть покачивавшейся на ржавой цепи, но не стал дотрагиваться до позеленевшего от времени дверного молотка, только едва слышно пробормотал что-то себе под нос, глядя на дверь, и замер в ожидании, Покуда он ждал чего-то, Дана, не отпуская его руки, изучала вывеску. На ней имелась длинная надпись на латыни и рисунок: змея, кусающая себя за хвост, ровным кольцом охватывающая сложную геометрическую фигуру. Дана изумилась, опознав в одной из составляющих фигуры иудейскую звезду Давида.

Тем временем дверь со скрипом отворилась, и из глухой темноты грянул хриплый голос:

— Так это ты, косой дьявол, гангрена тебя возьми, не даёшь честным людям пообедать? Я-то надеялся, тебя давным-давно черти в аду приспособили заместо флагштока или шлагбаума. Я поклонюсь в ноги тому Ивану в красных шароварах, который в один прекрасный день нафарширует тебя, орясину, пулями!

— Типун тебе на твой поганый язык, Захариас, — на удивление беззлобно ответил доктор Штернберг. — Иди-ка, прополощи свой помойный рот и постарайся быть любезным. Я привёл тебе такую гостью, каких в твоей дрянной халупе, бьюсь об заклад, со дня Сотворения мира не бывало.

Офицер слегка подтолкнул остолбеневшую Дану к дверному проёму. Она боязливо переступила порог. В тёмной прихожей с трудом разглядела кудлатого старика, которого сначала — наверное, из-за звезды Давида на вывеске — приняла за чистокровного еврея, но потом подумала, что он больше похож на цыгана. Она ошарашенно уставилась на него: представитель самой «неполноценной» расы запросто в глаза поносил на чём свет стоит эсэсовского офицера и при этом всё ещё был жив.

Где-то в углу зажглась лампа. Захариас с неожиданной для своего корявого сложения лёгкостью отвесил старосветский поклон.

— Ваш конвоир прав: этот дом никогда ещё не озарялся появлением создания, настолько подобного ангелу. Прошу вас. — Старик распахнул дверь, ведущую в большое тускло освещённое помещение, и, вновь обернувшись к выходу, закричал на эсэсовца:

— Признавайся, рожа непотребная, где ты украл эту бесценную жемчужину?

Дана рассмеялась.

— В самой глубокой преисподней, Захариас, — ответил доктор Штернберг.

— Пригни башку, дубина тевтонская, не то мне после твоего ухода опять придётся притолоку на место приколачивать!

— Ничего, не рассыплешься. Разомнёшь свои заржавевшие кости, — усмехнулся офицер, и впрямь низко склоняя голову, чтобы без проблем миновать дверной проём.

Дана заливалась смехом, глядя на всё это.

— Учти, висельник, — продолжал выживший из ума старик, — терплю тебя здесь только затем, чтобы хоть немного послушать этот звонкий колокольчик.

— Тебя, продажную шкуру, гораздо больше привлекает другой звон, тот, что раздаётся из туго набитого кошелька, и каждая ворона в округе это знает, — по-прежнему без тени негодования отругивался эсэсовец.

Дана зашла в комнату и принялась разглядывать длинные стеллажи, громоздящиеся вдоль стен, свисающие с потолочных балок кованые светильники, все до единого потухшие или вовсе никогда не зажигавшиеся, и высокие треножники в углу. Она уже поняла, что попала в какую-то оккультную лавку, и была несколько разочарована тем, что все предметы на полках были упакованы в деревянные коробки или завёрнуты в серую бумагу.

— Ей нужен кристалл, Захариас, — произнёс доктор Штернберг. — Она должна выбрать его сама. Доставай самые мощные, какие у тебя есть. Никакого стекла, только горный хрусталь, и только тот, что чище родниковой воды.

— Так это и есть то место, где продают хрустальные шары, подумала Дана. Если это единственное достойное место такого рода во всём рейхе, то его хозяин, конечно, может чувствовать себя в безопасности, даже хамя эсэсовцам.

— «Самые мощные», — передразнил старик. — Ты, жердина, совсем соображение потерял на своей живодёрне? Хочешь уморить девочку?

— Я готов отвечать за каждое своё слово, — спокойно сказал офицер. — Если не веришь мне, удостоверься сам.

Захариас резво направился к Дане.

— Сударыня, позвольте ваши ручки. Только без перчаток, будьте добры, Дана умоляюще поглядела на доктора Штернберга: ей так не хотелось стягивать перчатки и предъявлять старому брюзге до безобразия неухоженные руки с отвратительным концлагерным клеймом. Офицер едва заметно кивнул — он её понял. Но велел:

— Снимайте, — и добавил потише: — Не бойтесь.

Дана, помедлив, стащила перчатки, бросила их на стол и протянула старику руки ладонями вверх. Но тот, цепко взяв её за пальцы, быстро перевернул её ладони вниз и, конечно, сразу увидел корявые синие цифры у запястья.

— Вот оно что, — пробормотал старик и вновь повысил голос: — Да ты что себе вообразил, косой выродок? Думаешь, я продам тебе кристалл, чтобы он служил игрушкой для твоих рабынь? А ну пошёл к чёртовой матери отсюда!

Дана попятилась, вздрогнув от его хриплого рявканья, напомнившего окрики лагерных надзирателей.

— Она вовсе не рабыня, она — моя ученица, — с достоинством возразил доктор Штернберг, и от того, как он это произнёс (сделав равный упор на двух последних словах), Дане стало так странно, так обессиливающе хорошо.

— Чушь, — отрезал Захариас.

— Это правда, — с неожиданной для самой себя горячностью воскликнула Дана.

Старик хмуро изучил её руки.