Каждый урок требовал тщательного планирования и профессионального подхода. Дебора научила Пег подбирать дозы лекарств. “Перед каждым занятием нужно было принять дополнительную дозу морфина, – вспоминал Мартин. – И главное тут было угадать дозу, чтобы боль не мешала ей преподавать, но при этом сохранялась бы полная ясность сознания”. Тем не менее, по словам Мартина, Пег была на седьмом небе и во время подготовки к уроку, и несколько дней потом. Детей у нее не было, их место заняли ученики. И она хотела успеть о многом им рассказать. Ей было важно попрощаться со своими дорогими друзьями и дать ученикам прощальные напутствия.

Хоспис позволил Пег прожить целых полтора месяца – шесть недель. На протяжении четырех из них Хантер ходила к ней заниматься, а потом Пег устроила два последних концерта. На одном выступали ее бывшие ученики, ныне выдающиеся музыканты со всех концов страны, а на другом – ее сегодняшние ученики, школьники средних и старших классов. Все они собрались в гостиной Пег и играли для своей любимой учительницы Брамса, Дворжака, Шопена и Бетховена.

В наш технологичный век общество забыло, что такое “роль умирающего” (dying role), как называют ее ученые, и как важна она для человека, жизнь которого подходит к концу[131]. Человек хочет поделиться самыми важными своими воспоминаниями, дать последние мудрые советы и раздать памятные подарки, уладить ссоры и закончить споры, распорядиться наследством, примириться с Богом и убедиться, что у тех, кого он покидает, все будет хорошо. Он хочет завершить свою историю на собственных условиях. По мнению многих, это одна из главнейших ролей в жизни человека – и того, кто умирает, и тех, кто остается. И вечный позор нам, если мы из-за своей тупости и бесчувственности лишаем людей возможности сыграть эту роль. Мы, медики, снова и снова превращаем последние дни человека в зияющую черную дыру, даже не отдавая себе отчета в том, какое зло причиняем.

Пег удалось блестяще сыграть роль умирающего. Она играла ее почти до самого конца и впала в полубессознательное состояние лишь за три дня до смерти. В последний раз я видел ее на ее последнем концерте. Она отозвала Хантер в сторонку и подарила ей сборник нот на память. А потом обняла за плечи и прошептала: “Ты – настоящее чудо”. Она хотела, чтобы Хантер об этом не забывала.

История моего отца тоже подошла к концу. Да, мы готовились к этому, да, я считал, что очень много знаю, – но все равно это был для нас удар. С тех самых пор, как мы обратились в хоспис – это было ранней весной, – состояние отца было управляемым и стабильным, пусть и новым для него и объективно не слишком хорошим. Отец вел приятную повседневную жизнь неделю за неделей благодаря заботам мамы, стараниям разнообразных помощников, которых она пригласила, – и собственной железной воле.

Правда, случались в этой жизни и страдания, и унижения. Отцу требовались ежедневные клизмы. Он пачкал постель. Он жаловался, что от обезболивающих у него в голове “туман”, “тяжесть” и “карусель”, и это его крайне удручало. Он не хотел жить в тумане, он хотел видеться и общаться с людьми. Но мучения от боли были куда хуже. Если отец снижал дозу обезболивающих, у него начинала сильно болеть голова, а в шее и спине “прямо стреляло”. От боли он просто на стену лез. И постоянно мудрил с дозами – пытался подобрать сочетание, которое избавит от боли, но не даст тумана в голове, позволит чувствовать себя нормально, как раньше, когда организм его еще не подводил. Но чувствовать себя нормально он больше не мог – и тут ничего не могли сделать никакие дозы никаких лекарств.

Тем не менее удавалось нащупать компромисс. Всю весну и начало лета отец устраивал дома званые обеды и сидел во главе стола. Обдумывал строительство нового корпуса в своем индийском колледже. Рассылал по десятку электронных писем в день, хотя слабые руки слушались его совсем плохо. Они с мамой почти каждый вечер смотрели кино и радовались, когда Новак Джокович одержал триумфальную победу, увенчав ею две недели блистательной игры в Уимблдоне. Сестра познакомила родителей со своим новым бойфрендом – она была уверена, что он, вероятно, и есть “тот единственный” (они и в самом деле потом поженились), и отец был на седьмом небе от счастья за нее. Каждый день он находил мгновения, ради которых стоило жить. Шли дни, недели, месяцы, и казалось, что так можно жить еще очень и очень долго.

Однако то и дело раздавались тревожные сигналы, говорившие, что этой жизни вот-вот настанет конец, – в то время я их не замечал, но сейчас, когда я вспоминаю те дни, они кажутся мне совершенно очевидными. Отец продолжал худеть. Дозы обезболивающих приходилось постоянно повышать. В самом начале августа я получил от него несколько электронных писем с вопиющими опечатками. “Дорогой Атули какты рлэтапнщб”, – начиналось одно из них. А последнее гласило: “Дорогой Атул! Прости за опе четв опечатки. Сомной нихорошо. Целую, папа”.

И по телефону он стал говорить медленнее, с долгими паузами между фразами, жаловался, что иногда у него путается в голове и ему стало трудно удерживать нить разговора. Когда он пишет электронное письмо, ему кажется, что все в порядке, а потом он его перечитывает и видит, что написал какую-то белиберду. Границы его мира сужались.

А потом, в субботу 6 августа, в восемь утра мне позвонила перепуганная мама:

– Он не просыпается! – воскликнула она.

Отец дышал, но ей не удавалось его разбудить. Мы решили, что это из-за лекарств. Мама сказала, что накануне вечером он потребовал, чтобы ему дали целую таблетку бупренорфина (это наркотическое средство), а не полтаблетки, как обычно. Мама пыталась возражать, но отец рассердился. Он сказал, что не желает терпеть боль. А теперь не просыпается. Мама – в прошлом тоже врач – заметила, что у него сужены зрачки: признак передозировки наркотиков. Мы решили подождать, пока лекарство само перестанет действовать.

Через три часа мама позвонила снова. Она вызвала скорую, а не сотрудников хосписа.

– Атул, он весь посинел! – Она звонила из приемного покоя больницы. – Артериальное давление – 50. Он так и не просыпается. У него в крови мало кислорода.

Медики дали отцу налоксон – противонаркотический антидот, и если бы дело было только в передозировке, отец бы проснулся. Но он по-прежнему не реагировал на внешние воздействия. Сделали рентген легких и обнаружили, что у отца правосторонняя пневмония. Отцу дали маску с чистым кислородом, ввели антибиотики и поставили капельницу. Но уровень кислорода в крови не поднимался выше 70 % от нормы, а это несовместимый с жизнью показатель. И теперь, сказала мама, врачи спрашивают, надо ли его интубировать, ставить капельницу для поддержания артериального давления и класть в реанимацию. Мама не знала, как поступить.

Когда приближается смерть, наступает момент, когда ответственность за умирающего должен взять на себя другой человек. И мы более или менее подготовились к этому. Мы провели трудные разговоры. Отец сообщил, как именно должен быть написан финал его жизни. Он не хотел искусственной вентиляции легких, не хотел страдать. Хотел оставаться дома, с родными и близкими. Однако события никогда не идут точно так, как планировалось, и это лишает близких способности ясно мыслить. Еще вчера казалось, что впереди у отца недели и месяцы. А теперь маме нужно было осознать, что ему остались считаные часы. Сердце ее разрывалось, но во время разговора она поняла, в какую пропасть мы рискуем скатиться. Да, в реанимации отцу могли сохранить жизнь – но он такой жизни не хотел.