– Привет, папа, – сказал я. Некоторое время он просто пристально смотрел на меня, тяжело дыша. А потом произнес:

– Привет.

Он смотрел, как мы протираем ему торс влажным полотенцем, как надеваем чистую рубашку.

– Тебе больно?

– Нет.

Он знаками показал, что хочет встать. Мы усадили его в кресло на колесах и подкатили к окну, выходившему на задний двор – цветы, деревья, прекрасный солнечный летний день. Я видел, что в голове у него постепенно проясняется.

Потом мы подкатили его к обеденному столу. Отец поел – манго, папайя, йогурт – и принял лекарства. Он молчал и размышлял; дыхание пришло в норму.

– О чем ты думаешь? – спросил я.

– Думаю, как бы не затянуть процесс умирания. А это… эта пища его как раз затягивает.

Маме это не понравилось.

– Рам, мы же только рады за тобой ухаживать, – сказала она. – Мы тебя любим.

Он покачал головой.

– Тяжело, да? – спросила сестра.

– Да. Тяжело.

– А если бы ты мог заснуть и не проснуться, тебе так было бы лучше? – спросил я.

– Да.

– Ты не хочешь быть в сознании, видеть нас, раз мы здесь? – спросила мама. Он помолчал. Мы ждали.

– Не хочу через все это проходить, – сказал он.

Страдания отца в последний день были не столько физическими, сколько душевными. Лекарства хорошо справлялись с болью. Когда он периодически приходил в сознание – словно снова всплывал к нам, – то улыбался, слыша наши голоса. Но потом, полностью придя в себя, он понимал, что еще ничего не кончилось. Понимал, что ему по-прежнему грозит все то, что, как он надеялся, осталось позади, – конечно, это были всякого рода телесные трудности, но ему было гораздо труднее смириться с трудностями душевными, со спутанностью сознания, с тревогами о неоконченных делах, о маме, о том, каким его запомнят. Когда он спал, он был спокоен и безмятежен, а когда бодрствовал, нервничал и волновался. А он же так хотел, чтобы последние строчки его сюжета – раз уж природа заявила свои права на него – были мирными.

Когда он очнулся в последний раз, то спросил о внуках. Их здесь не было, поэтому я показал ему фотографии на своем айпаде. Глаза у него заблестели, он просиял. И подолгу, подробно рассматривал каждый снимок.

Потом он снова впал в забытье. Дыхание прерывалось то на двадцать секунд, то на полминуты. Несколько раз я был уверен, что все кончено, но папа снова начинал дышать. Так прошло несколько часов.

И вот наконец вечером, примерно в десять минут седьмого, когда мама с сестрой о чем-то разговаривали, а я читал, я вдруг заметил, что отец не дышит дольше, чем было до сих пор.

– По-моему, все, – сказал я.

Мы подошли к нему. Мама взяла его за руку. Мы замерли и прислушались.

Больше он не дышал.

Знать, что все мы смертны, – значит мириться с пределами, которые положила нам биология, с границами, которые ставят гены, клетки, плоть и кости. Медицинская наука позволила нам заметно раздвинуть эти границы, и могущество этой науки и было главной причиной, по которой я стал врачом. Но я снова и снова убеждался в том, какой вред мы, медики, наносим больным, когда не можем признаться самим себе, что наше могущество не беспредельно – и что так будет всегда.

Мы неправильно понимали свою профессиональную задачу. Мы считали, что наша задача – вернуть здоровье и продлить жизнь. Но на самом деле она гораздо масштабнее. Наша задача – обеспечить благополучие. А благополучие – это еще и причины, по которым человек хочет жить дальше. Эти причины играют важную роль не только на закате дней, не только когда человек теряет силы – они актуальны все время. Когда человека настигает тяжелая болезнь или несчастный случай, сокрушающие тело и дух, нужно задать главные вопросы: как вы понимаете свое положение и его вероятный исход? Чего вы боитесь, на что надеетесь? На какие компромиссы вы готовы пойти, а на какие нет? И каков порядок действий, который лучше всего соответствует этой картине?

В последние десятилетия появилась отрасль паллиативной медицины, которая применяет подобный подход к заботе об умирающих. Эта отрасль развивается и позволяет применить такой же подход ко всем серьезно больным – и тем, кто умирает, и тем, кто нет. Это повод для оптимизма. Но праздновать победу еще рано, время для этого настанет лишь тогда, когда все практикующие врачи научатся обращаться точно так же со всеми, с кем соприкасаются. Для этого не нужно быть специалистом.

Если жизнь человека по природе своей ограничена, значит, роль медиков и учреждений здравоохранения – от хирургов до домов престарелых – заключается в том, чтобы помогать людям в постоянном раздвигании этих границ. Иногда мы можем предложить лечение, иногда – лишь временное облегчение, иногда у нас и этого нет. Однако в любом случае наше вмешательство и связанные с ним риски и жертвы оправданны лишь при условии, что они служат главным целям в жизни человека. Когда мы забываем об этом, то способны обречь человека на жуткие страдания. Зато когда помним, то можем принести столько добра, что дух захватывает.

Я никогда не думал, что моим самым ценным опытом как врача – а на самом деле и как человека – станет возможность помогать другим не только в тех случаях, когда медицина могущественна, но и в тех, когда она бессильна. Оказалось, что это именно так – и это доказали мне моя пациентка Джуэл Дуглас, мой друг Пег Бейчелдер и мой отец, которого я так любил.

Когда мой отец умирал, ему не пришлось приносить в жертву свои привязанности, отказываться от себя как личности, и я рад, что так получилось. Он донес до нас все свои желания, оговорил даже то, что будет после его смерти. Оставил распоряжения для мамы, для сестры, для меня. Он хотел, чтобы его тело кремировали, а прах развеяли в трех местах – в Атенсе, в его родной деревне и над рекой Ганг, священной для всех индусов. Согласно индуистской мифологии, когда останки человека касаются вод великой реки, он обретает вечное спасение. Поэтому в течение тысячелетий родственники привозили сюда пепел дорогих покойников и развеивали его над водой.

И вот через несколько месяцев после смерти отца мы последовали древней традиции. Поехали в Варанаси – древний город храмов на берегах Ганга, построенный в XII веке до нашей эры. Встали до рассвета и отправились на берег, на гхаты – каменные ступени, спускающиеся к воде. Мы заранее договорились о проведении необходимого обряда с одним из святых отшельников-пандитов, а потом он усадил нас в деревянную лодочку с гребцом, и мы поплыли на середину предрассветной реки.

Воздух был свеж и прохладен. Над водой и над кровлями храмов вился белый туман. Храмовый гуру пел мантры, и громкоговоритель, транслировавший их, потрескивал от статического электричества. Пение разносилось над рекой – над ранними паломниками, с брусками мыла в руках пришедшими омыться в священных водах, над рядами мужчин-прачек, отбивавших белье на плоских камнях, над зимородком, усевшимся на причале. Мы миновали пришвартованные у берега платформы с огромными поленницами, запасенными для десятков погребальных костров, которые будут пылать здесь сегодня днем.