— А к чему повторение? — Суетливо встрепенулся Грюнберг. — Думаю, все члены комиссии подтвердят, что текст крайне прост, и если экзаменуемая не смогла понять его с первого раза, она вряд ли заслуживает звания...

— Экзаменуемая отлично поняла текст.

— Так почему же она молчит?

— По личным причинам. Воспитание не позволяет ей озвучить прочитанное.

— Господь с вами, Стоун, вы ведь сами знаете, текст обыкновеннейший. Вы ведь его прочли? — повторил Ханс, ехидно улыбаясь.

Забавно, но он искренне уверен в обратном. Интересно, почему? Ах да, я же как раз перед последним фрагментом увидел завещание Доры, и, если бы не состоялось того разговора на площади, сейчас мои мысли были бы неприятно смешаны, если не спутаны, какая уж тут сосредоточенность...

Значит, твоих рук дело, герр Грюнберг?

«Конечно, моих! И сейчас ты поплатишься за свою наглость...»

— Может быть, если экзаменуемая по личным мотивам не может ответить, ответит её куратор? Правила это допускают, не так ли?

Председатель комиссии и рад был бы с кем-то переглянуться, таким образом разделив ответственность за последствия принятого решения, но под напряжённым надзором фрау Эртте не рискнул лишний раз двигать шеей.

— Да, правила позволяют. Вполне позволяют. Вы можете отвечать.

Я сел на корточки напротив уже празднующего безоговорочную победу Ханса, упёрся локтями в край стола, подбородок положил на сцепленные в замок пальцы и произнёс, не слишком громко, но отчётливо:

— Я, конечно, не юная, и не блондинка, но в моих губах, по странному стечению обстоятельств тоже не присутствует ни капли силикона. Правда, гораздо охотнее с твоим достоинством поработают мои пальцы, причём хватит и секунды, чтобы доставить тебя в... Вот только не знаю, берут ли в рай грешников, вынуждающих молодых девушек краснеть от стыда?

Госпожа секретарь бесстрастным тоном потребовала:

— Покажите мне последний фрагмент. Я должна внести его содержание в протокол.

— Ну что вы, что вы! — пошёл на попятную Грюнберг. — Это была всего лишь шутка, так сказать, для разряжения обстановки... Фроляйн успешно сдала экзамен, и у меня нет к ней ни малейших претензий!

— Вы подпишетесь под своими словами? — с нажимом спросила фрау Эртте.

— Разумеется, подпишусь! — Ханс вскочил на ноги. — Позвольте поздравить вас, фроляйн Цилинска! С этого дня вы становитесь членом нашей большой и дружной...

— Вот уж кем-кем, а членом я становиться как-то не расположена, — угрюмо заметила Ева.

* * *

Блюстителя чистоты и нравственности я догнал в третьем повороте коридора, огибающего здание Коллегии по всему периметру.

— Что тебе сделала эта девушка?

Грюнберг растянул губы в слащавой улыбке и мечтательно прогнусил:

— Несколько восхитительных, великолепных, потрясающих ми... Ой, извини, ты, наверное, имеешь в виду фроляйн Цилинску?

— Несмешная шутка.

— Зато твоё сегодняшнее представление произвело на всех неотразимое впечатление. Браво! — Он с расстановкой три раза хлопнул в ладоши.

— Рад, что тебе понравилось.

— Каждый раз, когда я смотрю на тебя, Джек, мне становится невыносимо горько и больно за погубленное будущее человечества. Сколько сил, выдумки и неподдельного энтузиазма такой упорный человек, как ты, тратит на удовлетворение никчёмных капризов... Уму непостижимо!

Форма выражения несколько изменилась, приобретя новые акценты и оттенки, но общий смысл отрешённо-возвышенной тирады остался прежним, хорошо изученным мной за прошедшие пять лет: герр Грюнберг презирал меня всеми фибрами обожжённой ненавистью души.

— И в чём же именно состоял мой последний каприз?

Ханс прислонился к стене и взглянул на меня снизу вверх. Помимо вины «выкидыша науки» в неожиданном взрыве тихого общества ройменбургских медиумов и глубокого убеждения в том, что я оставляю после себя преимущественно грязные следы, моего визави раздражали ещё и вещи сугубо объективные, в частности, разница в возрасте и росте. Годами герр Грюнберг только-только приближался к сорока, что не давало достаточного превосходства над моими тридцатью тремя, а в высоту и вовсе уступал мне сантиметров двадцать.

— Этой девице нечего делать в регистре Коллегии.

— Ты забыл добавить: как и мне.

— О тебе отдельный разговор, Джек. При всей твоей... детской непосредственности, ты всё-таки мужчина, к тому же проработавший несколько лет в полиции. А она?

— Фроляйн Цилинска станет хорошим сьюпом.

— Вот-вот! — Грюнберг энергично кивнул. — Ключевое слово «станет». Вопрос, так сказать, далёкого будущего, а живём-то мы в настоящем! Неужели твоих мозгов не хватает на понимание этой простейшей из истин?

Обижаться на «блюстителя чистоты и нравственности» можно было только по первому, свеженькому впечатлению от знакомства, пока не становилось ясно, что он не делает исключения ни для кого, и даже с патриархами Коллегии разговаривает в том же высокомерно-наставительном тоне. Я и не обиделся. За себя. А вот за Еву...

— Ты не веришь в её способности?

Ханс упёр затылок в стену и издал долгий протяжный то ли всхлип, то ли вой:

— Да причём тут... Считаешь, я нарочно выбрал ту пикантную рекламу?

— Скажешь, нет?

— Не скажу. Но я преследовал совсем иную цель, чем видится тебе. «Не смогла ответить... воспитание не позволило...» Чушь! Медиумы стоят в стороне от морали, и ты прекрасно это знаешь. Почему же воспитание стыдливо молчит, когда девица посещает чужие головы?

Прав, чертяка. Все мы лезем плохо вымытыми руками в хрупкое, как первый ледок, человеческое сознание, копаемся там, безжалостно выдёргиваем то, что потребуется и не чувствуем ни малейших угрызений совести.

— Она привыкнет. Или научится.

Грюнберг покачал головой:

— Ошибаешься. Хочешь объясню, почему?

Ну, раз уж ко мне снизошли, грех не воспользоваться случаем:

— Буду признателен.

— Учти, я разжёвываю всё это только потому, что некоторые вещи ты не способен понять самостоятельно. Если провести аналогию, можно сказать, у тебя нет базиса для перевода с одного языка на другой. И не будет. Природный медиум рождается со своим даром, Джек. Да, сначала он проявляется слабо, а может и вообще не давать о себе знать до определённого возраста, но всё равно: на протяжении долгого времени мы подсознательно привыкаем к своим способностям. И как правило, начинаем читать чужие мысли раньше, чем понимаем, что именно делаем. Обычно полное осознание наступает в период от двенадцати до четырнадцати лет, но у отдельных «талантов» и гораздо раньше. И вот тогда происходит что-то вроде ломки, во время которой происходит своеобразный естественный отбор: часть медиумов навсегда связывает чтение мыслей с сильнейшим страхом, а часть — с чувством безраздельной власти. Как можно догадаться, и первые, и вторые не годятся для нормальной работы.