— Именно, — перебил Владимир.

— Отрезают…

— Да, оскопление, я понял… Где тут туалет?

Удостоверившись в целостности своей мошонки и подложив под нее слой жесткой столованской туалетной бумаги (будто она могла защитить его от мстительных болгар!), Владимир почувствовал, как к нему возвращается хорошее настроение — оно приливало из нижних частей тела. Когда он, семеня, добрался до столика, энергия из него уже била ключом.

— Тебе надо поговорить с Гусевым! — громко объявил он. — Мы бизнесмены!

Сурок ПОДНЯЛ руки:

— Ты поговоришь с ним. Расскажешь ему, как в Америке делают бизнес и как не делают. Этих дурачков учить надо.

— Все правильно, Сурок — Владимир торопливо чокнулся с шефом рюмкой шнапса. — Но, поверь, говорить с ними должен ты. Меня они не боятся.

— Будут бояться, — пообещал Сурок — Испугаются как самого Господа Бога. Кстати, давай выпьем за Костю и здоровье его матушки.

— За ее скорейшее выздоровление.

Сурок вдруг посерьезнел:

— Володя, хочу открыть тебе душу. Ты и Костя — будущее нашей организации. Теперь я это понимаю. Конечно, раньше весело было, бегали, взрывали всякие забегаловки, отрезали письки, но пора взяться за ум. Мы живем в девяностые. В… как его… век информации… нам нужны американизмы и глобализмы. Ты знаешь, откуда я родом?

— О да, — ответил Владимир. — Давай проведем съезд всей организации.

— И девок тоже позовем, — подхватил Сурок.

— Мы научим их жить по-американски.

— Ты их научишь.

— Я? — Владимир проглотил коньяк.

— Ты, — повторил Сурок.

— Я? — опять притворно удивился Владимир.

— Ты — лучше всех.

— Нет, ты лучше всех.

— Ты — просто блеск.

И тут Владимир прибег к аргументу не менее трезвому, чем прочие.

— Ты — просто блеск, — запел он, успевая отхлебывать грушевого бренди между фразами. — Фейерверка всплеск.

Видимо, его голос звучал громче, чем он предполагал, ибо пианист немедленно переключился с репертуара из «Доктора Живаго» на мотив песенки, исполняемой Владимиром. Пианист, как почти все в Праве, был открыт для предложений.

— Ты — Колизей, — продолжал Владимир еще громче. Немцы вокруг одобрительно заулыбались, радуясь, как водится, перспективе дармового заграничного развлечения. — И Британский музей.

— Встань и пой, товарищ Гиршкин! — Сурок подбодрил Владимира сильным пинком под столом.

Владимир с трудом поднялся, но не удержался и упал на стул. Повторный тычок от шефа вновь поставил его на ноги.

— Ты — вальс, ну просто Штраус! Шекспира сонет, кабриолет, ты — Микки-Маус!

Сурок подался вперед и, вопросительно глядя на певца, ткнул себя пальцем в грудь.

— Нет, нет, ты — Сурок, — успокоил его шепотом Владимир.

Сурок изобразил, будто с облегчением вздыхает. Да этот хомяк и вправду классный малый!

— Богемское стекло, — хрипел Владимир, — Карибское тепло…

Официанты отчаянно возились с микрофоном, стараясь направить его на певца.

— Малиновая ночь летом в Испании… Ты — Берлинале, капуста кольраби и само процветание…

Перевести бы эти строчки на немецкий, краснорожие дойчфольке зашлись бы от восторга, и, возможно, Владимиру удалось бы выставить их на чаевые или закадрить какую-нибудь немку.

— Я ж урод смурной, сплошь провалов треск…

Ох, любишь ты дешевые эффекты, Владимир Борисович.

— А ты, детка, просто блеск, но… только ряадом со мно-о-й!!.[41]

Овация, даже более бурная, чем в «Радости» на поэтическом вечере. Охрана Сурка неуверенно поглядывала на хозяина, словно в ожидании тайного знака, повелевающего вскочить и изрешетить пулями весь зал, чтобы ни одного свидетеля этого маленького дивертисмента не осталось в живых. И было от чего встревожиться: Сурок, скорчившись от смеха, скрылся под столом, как серфингист под набежавшей волной, и сидел там, не переставая хохотать и биться головой о днище. Владимиру пришлось выманивать его клешнями омара, возлежавшими, в полном соответствии с меню, на пюре из киви пронзительно лаймового цвета.

Он решил приударить за Морган, хорошей девушкой, примкнувшей к тусовке в тот вечер в «Радости».

Это было не политическое решение и даже не совсем эротическое, хотя его привлекали формы Морган и ее бледность, и, возможно, — правда, Владимир был не очень в том уверен — она могла бы стать неплохой Эвой ему, новоявленному Хуану Перону. Но пиаровские заботы уступали в интенсивности романтическим позывам. Владимир тосковал по женскому обществу. Когда он просыпался в пустой постели, утро казалось ему странным и каким-то нескладным; а по ночам мягкого растлевающего пуховика, под которым он отключался, было все же недостаточно. Он с трудом понимал себя. После всех напастей, Через которые ему пришлось пройти по милости американок (занесло бы его в Праву, если бы не Фрэнни?), он по-прежнему зависел от их расположения, только оно позволяло ему чувствовать себя молодым млекопитающим — жизнелюбивым, нежным и полным спермы. Однако на сей раз выстраивать отношения будет он. С «аппендиксной» стадией, когда он всюду следовал за Фрэн и захлебывался от восторга, стоило ей произнести «семиотика», покончено. Сейчас ему необходима девушка наивная и податливая, как эта Морган, чем бы она потом ни оказалась.

Ухаживали в Праве различными способами. И большая часть этих способов была сопряжена со случайными встречами в клубах и на поэтических чтениях, с прогулками по мосту Эммануила или простаиванием часами в очереди в единственную в городе автоматическую прачечную — эпицентр экспатриантской активности. И при каждой встрече он, Владимир, будет стараться показать себя человеком необычайно умным, великодушным, компанейским, он будет сыпать именами, набирая таким образом фишки, которые позже отоварит свиданием.

Либо иной вариант: действовать в старомодном проактивном стиле, просто позвонив ей. Он решил (поскольку, по словам Александры, его координатора по связям с общественностью, почва была полностью подготовлена) испробовать последний способ и позвонил Морган из машины. Но телефонная линия сталинской эры не желала соединять двух кандидатов во влюбленные, и вместо Морган Владимир постоянно попадал к почтенной бабушке. На пятый раз та проскрипела: «Хер иностранный» — и велела «уебывать в свою Германию».

Тогда Владимир звякнул Александре. Она уже дважды устраивала с Морган «девичники», и дружба между девушками крепла день ото дня. Александра, позевывая (очевидно, она пребывала в объятиях Маркуса), выдала ему адрес Морган где-то у черта на куличках и пару острот касательно девичьей добродетели. Как бы ему хотелось сменить курс и, направив машину к окраине, где жила Александра, пригласить ее в кино или в иное место, куда люди ходят на свидание. Но Владимир двинул дальше, за реку, въехал в фабричный пейзаж и нашел тихую асфальтированную улочку с единственным и одиноким многоквартирным домом, словно угодившим в бюрократическую бурю, — парочки взбесившихся резолюций хватило, чтобы его отнесло прочь от братьев-панеляков.