Архангельск был так далеко от надвигавшегося фронта. В нем было папино жилье в преподавательском общежитии, были даже некоторые теплые вещи — мы приезжали к нему на зимние каникулы, были дрова. У мамы нашлась работа в госпитале, у меня — школа. Город был деревянным — не только дома, заборы, но и тротуары, даже почва — многолетние слои опилок, корья, стружек. И уж если это загоралось!.. Пожары были моим детским ужасом.

Самолет круто ложится на крыло, стремительно приближается земля к иллюминатору, к самому лицу. Скоро посадка. Обычная командировка, 1984 год, и необычное путешествие — в страну моего военного детства, в город Архангельск. Быстро уплывают назад покрытые апрельским снегом перелески, равнины болот или полей под снегом. А вот надвинулась огромная река. Она угадывается и подо льдом по крутым берегам. Посреди ее ледяного безбрежья широкая сероватая лента, битый лед! Ледокольная полынья! Северная Двина! Это ее просторы растворяются в дальнем голубом мареве над весенней розовато тающей снежной бесконечностью. Апрель — весна света. Полынья уплывает под крыло.

Много лет назад в 41 — м тоже была полынья через Двину. По хлипким мосткам над черной парящей водой ее пересекала дорога из города к железнодорожному вокзалу на левом берегу. Оттуда можно было доехать до ближайшей станции, обменять папино довоенное пальто или ботинки на картошку, а повезет — и на муку…

Под крылом, как струны, на солнце натянулись железнодорожные пути. Ого, как густо! А вот мелькнул краешек моста через Двину — на ту сторону, в город. Тогда его не было.

И как давно это было! И как это близко — военное детство! Детская память оставила все таким ярким, четким, до мелочей — рукой достать, потрогать, окликнуть!

Ловить головастиков в пруду, заросшем тиной, травами, — что может быть интереснее? Головастики — уже почти лягушата, с лапками, — в бутылке их можно рассмотреть. После чинных тротуаров Литейного проспекта, ленинградских девочек и мальчиков из школы на Кирочной так хорошо летом с архангельскими новыми приятелями. Можно забраться в самую заброшенную часть институтского городка. Двора, как в Ленинграде, — нет, а есть — простор. Сараи, заборы, канавы, а дальше страшноватые огромностью Мхи — болота без конца и края. А всего три дня назад Ленинград, вокзал, впереди лето, каникулы. И вот оно — жаркое лето, травы, как в джунглях, стрекозы, головастики… Что там кричит Вовка? Зовет? Голос у него какой-то… случилось что-то?

В длинном коридоре, куда выходит десятка два дверей и топки печек, где при желании можно кататься на детском велосипеде, толпятся люди, к чему-то прислушиваются, тихо переговариваются. Слова «Молотов», «война, «бомбили»… Что-то непонятное. А случилось страшное — война! Весь день — «взрослые» разговоры, куда детям «вход воспрещен». Ясно и то, что надо немедленно возвращаться в Ленинград. Мама взволнованно объясняет это отцу. Значит не будет моря, не будет Крыма…

Первая учебная тревога, осень 41-го. Ленинградскую девочку сирена врасплох не застала: в ленинградских школах еще с финской кампании все — от первого до последнего класса знали, что, как только звучит сигнал тревоги, надо уйти в подворотню или в парадное каменного дома. И без всякого испуга девочка вошла в кирпичное здание института, которое было по дороге к дому. Испуг, да еще какой, был у мамы — ребенок еще такой маленький, только что перешел в третий класс, это же еще детсад!

Отец на вокзале такой незнакомый, в жесткой шинели с вишневыми прямоугольничками на воротничке. Глаза его уже не здесь, где-то далеко. Несколько дней — и все помчалось как-то круто, тревожно, страшно. Самыми страшными потом стали слова «отступление», «войска оставили», «окружение». И пустые черные дырки железного почтового ящика на дверях. Бесполезно засовывать палец в дырки, авось письмо прислонилось к задней стенке и поэтому не светится в дырочках.

А у отца были и отступления, и окружения, и Смоленск, и Вязьма. В письмах, которые приходили так редко, он был телеграфно краток. А на случайном фото величиной со спичечный коробок — такой непохожиЙ. Иногда приходили открытки со смешными картинками — про глупых фрицев, про умных партизан. Шла зима 41-го. Однажды ко дню моего рождения пришла открытка, где были стихи и портрет партизанки Тани — Зои Космодемьянской. И это был наказ отца: тебе 1 О лет — и имя обязывает. Думай сама! Мама хранила все письма с фронта. Целую сумку от противогаза. Храню и я. До сих пор.

Быстро надвигалась первая военная осень, и поплыли по Двине пароходы, отвозя весь этот «детский сад», школьную малышню в пионерлагеря, подальше от города, где не ровен час… Да так и спокойнее, уж очень быстро менялась граница фронта — к востоку, к востоку…

Деревня Орлецы — это порядок обстоятельных изб на угоре — высоком речном берегу. Избы старинные, суровые на вид. Дерево стен, кровель, заборов будто покрыто серебром — от дождей древесина как бы седеет, серебрится с годами. В избах темные образа, сундуки, окованные жестью с «морозом», резные старинные, забавно расписанные доски, к ним привязывают пучок пушистой шерсти, и бабушка вертит палочку с грузиком — сучит бесконечную нить. В сенях — бочки для грибов, в каждую меня можно упрятать с головой. На берегу реки, под горой, у самой воды баньки, топятся по-черному, городским и не снилась новизна и прелесть такого мытья, с паром от каменки! Вспоминается и городская баня военных времен, где вместе с билетом вручали и маленький кубик хозяйственного мыла.

Вдоль берега широченной тут реки часто видно удивительное шествие: мужик с кудлатой разбойничьей бородой, за ним — жена, за ней — мал мала меньше, как «дедка за репку» — тянут сети, неторопливо, обстоятельно. Самое интересное — смотреть, как выбирают рыбу из невода. С берега иногда слышится тоскливый, как будто бьющийся в берегах голос: «Пе-ре-во-зу!..» А потом махонькая лодочка мошкой качается на серой воде. Кругом леса — и на том, и на этом берегу, страшные рассказы про медведей. Городская ребятня ходит смотреть на сивого мерина Декадника, на крупе которого на боках по пять могучих царапин, говорят — медведь «приласкал» коня. На противоположном берегу реки — биржа леса. Бревна лежат так, что, когда их надо спустить к воде, они самокатом, с великим грохотом сыплются к кажущемуся игрушечным пароходику. Мы научились уже и гудки различать — кто «наверх» поплыл, кто «вниз». Осень со снегом уже близка, холодает. Хочется домой. Да и тоскливо становится от случайных разговоров взрослых о том, что кончается мешок пшена и воз черных сушеных куропаток, что выделил небогатый колхоз лагерю. Собираем грибы, но это малое подспорье. Дома лучше!.. Что там? Радио в деревне нет, керосин экономят. В память о той осени — очки по сей день, пыталась читать при луне.

Возвращение в город было тревожным, многое в нем стало непонятным, особенно очереди — «отоваривать карточки». Продукты стали проблемой

Дома появился кем-то подаренный маме настольный календарь: грубо вырезанная фанерная рамка, крашенная рыжей половой краской, в ней картинка — мальчик-пограничник в тулупе радостно улыбается и три окошечка-прорези: дата, год, месяц. И с 41-го можно провернуть до 46-го! Этот год казался несбыточным, недостижимым, фантастически далеким. Наступит ли, когда?