Новая школа, новая учительница — третий класс. Анна Кузьминична — кругленькая бабушка с узелочком седых волос на затылке, шаль с кистями на зябких плечах. С ней интересно. Стайкой провожаем ее до деревянного домика, в котором она живет неподалеку от школы. Дома она показывает иногда интересные книги…

А сейчас мне вспоминаются ленинградские учителя в школе, где работала мама, где училась я — на Кирочной… По телевидению несколько лет назад показывали многосерийный фильм «Неизвестная война». Нельзя было пропустить ни одной серии, тем более о Ленинграде!.. Знакомые улицы, блокадная хроника, школа в подвале, бомбоубежище… Ой, господи! Это же она! Классный руководитель соседнего класса, мамина коллега по школе, учившая ее искусству педагогики. Она — из семьи Бенуа, учительствовала в этой же школе, еще гимназии. Всегда приветливая, старинный пучок прически на макушке, длинное платье, пенсне. И вот ее последние уроки — в бомбоубежище как назидание в будущее. Лицо светлое, вдохновенное!

Сами того не замечая, мы берем у своих учителей что-то важное, без названия. Не знания из учебника, а какой-то задел духовный. Это если повезет с учителями. Многих ли мы запоминаем? Двух-трех. Но этих помним всю жизнь.

Третий класс — это еще такие маленькие дети, третий класс — это уже такие большие дети. Нас никто не агитировал, никто ничего не объяснял. Мы только несколько раз рассматривали книги в домике учительницы, разговаривали о войне, о родных на фронте. Но всю тяжелую зиму 1941/42 года, а потом и следующие зимы мы шли — каждый день после школы, иначе и быть не могло — шли по адресам красноармейских семей. Кололи тяжелые чурки дров, величиной иногда с самого малорослого из нас, таскали воду из-под обледенелых колонок, помогали кому-то убрать снег, в доме навести порядок, кому-то починить забор, лесенку, все, что требовалось по немудрящему тогдашнему хозяйству солдаток. Нам не было еще десяти, но мы делали дело! Глядя на старших, нельзя было быть маленькими.

Ходить в госпиталь было страшновато: пугающие запахи, повергающие в трепет повязки, костыли. Там жило что-то ужасное, недоступное еще нашему пониманию взрослое страдание. Мы даже не думали, как нужны были в этих палатах, коридорах наши неумелые, смешные «концерты». Но нас встречали и провожали веселые или грустные, теплые глаза. Бурные аплодисменты были убедительны. Это можно понять только сейчас — мы были теплыми воспоминаниями о своих детях, о таком недавнем для многих раненых детстве.

Знаете ли, какая это роскошь — огромная оленья шкура с мехом толщиной с детскую ладонь ребром, это ковер, на котором могут усесться сразу шесть человек! Серебристая, теплая, расстелена она на полу, прямо перед печкой, где жарко бегают золотые змейки, извиваются драконы, рушатся в языках огня замки… Это минуты тихого отдыха усталых людей, когда можно молча, что так неестественно для детей, смотреть на живой огонь. В маленьком чистом домике с гераньками на окнах, с веником в сенях оббивать снег с валенок, с ведром воды со льдинками у дверей живет одна из девочек из нашего класса. У нее наш штаб. Мы — тимуровцы. Я — капитан. Отряд у нас большой, но по вечерам собираемся небольшой группой, той, с которой все началось. Усталость поработавшего человека, это надо узнать каждому и пораньше.

На завтрак в школе дают полшаньги — это очень вкусно, она мягкая, с рубчиком по краю. Или полпирожка с солью, иногда с чем-то хвойным — оранжевым, горьковатым и без названия, а то и просто тоненькую половиночку от буханочного ломтика черного хлеба. До сих пор не понимаю, как мы — дети, не сговариваясь, собирали иногда эти кусочки и несли в ту семью, где знали, что хуже — некуда. У некоторых ребят начиналась цинга, у меня — тоже. Стакан спасительной клюквы на базаре стоил бешеных денег, не говоря уже о других продуктах.

Номы оставались детьми, и в этом было наше счастье. Устраивали таинственные игры на обширной свалке металлолома на песках вдоль берега Двины, там, где сейчас причалы нового речного порта. И чего-чего только там не находили, даже пистолет старинный, гнутый, как у пиратов. Мальчишки собирались отнести его в музей. Куда он делся?.. То бежали за свинарники, что на краю города, — там привезли мелкую репу и турнепс. Как не утащить несколько сладких репок, выбрав из кучи ботвы! Самые интересные игры были на берегу — в дебрях лесных бирж, плотов, бонов. Там мы даже выследили «шпиона»: некто сидел, спрятавшись за бревнами, и, глядя на другую, вокзальную сторону реки, что-то писал в маленький блокнот. Милиционера мы нашли минут через двадцать, он нам только и сказал: «А теперь кыш отсюда!» — и медленно пошел к человеку за бревнами… Может быть, человек стихи писал… Но была война, и мы были начеку!

А времена приближались совсем крутые. Для начала в городе вдруг появились странные группы бог знает во что одетых людей, которые были веселы и гомонили на непонятном языке. Среди них было много негров — для нас это было событием! По улицам ходили моряки с кораблей, пришедших в Архангельск с грузами из-за океана, а те, кто был одет совсем невероятно, оказались спасенными с потопленных кораблей. По карточкам отоваривали фасоль — американскую милость, затхлую, но съедобную. С тех пор не люблю фасоль. Зазвучало даже забытое слово «шоколад». Потом появился лярд — американский жир в банках, колбаса — тоже в банках. «Второй фронт» — шутили невесело взрослые. Но лярд — это так вкусно!

С кораблями к двинским берегам пришла и большая беда.

В августе 42-го над Архангельском была такая огромная луна, такие теплые стояли вечера! К соседке после госпиталя приехал муж. В синий вечеру крыльца собрались женщины посудачить, порасспросить про фронт. В небе заурчали самолеты, и в темном небе вдруг расцвели искрящиеся хвостатые кометы и медленно полетели к земле. Красиво!. И только фронтовик Водовозов хрипловато вдруг выдавил — «Бабы, помолчи!» — все замерли. Шумно вздохнув, как перед прыжком в атаку, жутко тихо сказал: «Самолеты не наши! Немецкие!» — И как бы приняв на себя командование, помянув без стеснения Бога и его родительницу, скомандовал: «А ну, бабы, хватай ребят. Живо в щели! Не мешкай!»

Во дворе около дома второе лето оплывали и заливались водой убежища — щели, траншеи с накатом, выкопанные еще осенью 41-го. Вода стояла прямо под сиденьями лавок, местами обвалившихся. После объявления тревоги сюда набилось народу! Вот уже несколько часов скорчившись сидят люди в щелях, стоят в воде. Гарь, дым стелются по земле. Иногда воздух сотрясает дальний взрыв, и тогда все гадают, куда упала фугаска. А когда возникает тонкий свист, нарастая прямо над головой, а потом переходит в гнусный вой бомбы, все сжимается и смолкает, под ложечкой становится странно пусто.

И вот — взрыв. Мы живы, только осыпается земля из-под досок обшивки стен. Горят соседние дома, горят огромные по площади свинарники, видимо принятые с воздуха за склады. Мечутся с визгом, мелькая обгорелыми боками, свиньи. Солдаты растаскивают бревна. У входа в щель остановился солдат, распрямился, утер с лица копоть. «Ну, бабоньки, загорись этот дом — живыми не уйдете, имейте в виду!» Это наш-то дом! А вокруг все горит, трещит. Шум как от большого дождя. А воды-то как раз и нету. Не работают системы, как сказал солдат. Огонь воет! А кругом — одно дерево.