инфляцией, спадом производства, снижением жизненного уровня, произошло в относительно короткие сроки. Россия стала «чемпионом» не только по длительности, но и по болезненности перехода к рыночным отношениям.

К середине 1998 года стало ясно, что экономический курс «либералов» завел страну в тупик. Именно в таких условиях 17 августа был объявлен мораторий на выплату держателям ГКО и облигаций федерального займа (ОФЗ). Этот шаг катастрофически усугубил многочисленные негативные процессы и явления в экономической, социальной и политической сферах России.

Я думаю, что авторы решений 17 августа не предвидели их реальных последствий, а посоветоваться с представителями других экономических направлений посчитали для себя абсолютно необязательным, ну, если хотите, унизительным. Вообще это, к сожалению, характерная черта всех «реформаторов», выплеснутых событиями 1990-х годов на ведущие экономические позиции в России и не имевших до этого серьезного опыта работы. Им было свойственно явное пренебрежение к другому мнению, «экономическое самолюбование», которое открывало им путь не только к самоутверждению — это было бы еще полбеды, — но и к бездумному, в конечном счете безответственному экспериментированию в масштабах огромной страны.

Был ли осведомлен о планах правительства и Центрального банка президент? Позже я узнал, что к нему пришли несколько человек и в общих чертах сказали о готовившейся акции. Но при этом успокоили: казна получит дополнительно свыше 80 миллиардов рублей, чуть-чуть упадет рубль и чуть-чуть может увеличиться инфляция, но через короткий срок негативные результаты уйдут, все станет на свои места, в то время как бюджет получит столь необходимые средства.

Не знаю, сообщили ли об этом Ельцину или нет, но о подготовке совместных решений правительства и Центробанка был осведомлен и МВФ. Кстати, в последующем, при встрече с заместителем директора-распорядителя МВФ, приехавшим в Москву и попытавшимся говорить с нами как бы свысока, я прервал его, сказав, что с представителем МВФ (об этом я узнал от министра финансов Задорнова) был своеобразный проговор акции 17 августа, и нечего теперь представлять себя в качестве «высшего судьи», полностью отстраненного от случившегося.

Когда проявились ошеломляющие результаты сделанного, Ельцин в разговорах со мной, правда не называя ни одной фамилии, не стеснялся в выражениях по поводу авторов «шоковой терапии».

Будучи руководителем правительства, я полагал, да по сути так оно и было, что необходимо показать непричастность Ельцина к событиям, положившим всю российскую экономику навзничь, и в ответ на заданный мне одним из журналистов вопрос, был ли президент в курсе готовившихся акций, я ответил отрицательно. Сразу же крайне болезненно отреагировали на мое высказывание в окружении Ельцина, очевидно, подозревая меня в том, что я пытаюсь показать президента «отчужденным» от реально происходящих в России событий, недостаточно вовлеченным в ключевые вопросы экономической политики. А я-то старался…

В 1990-е годы официальные круги на Западе явно поддерживали проводившуюся в России экономическую линию. Судя по всему, превалировала точка зрения, согласно которой любой масштабный отход от командно-административной системы советского периода к рыночной экономике является абсолютным благом вне зависимости от форм и методов, порождающих конкретные результаты такой политики. Не могу исключать того, что были и такие силы, которые уклонялись от критики курса псевдолибералов, так как делали ставку на сохранение России, переходящей к рынку, на долгие годы в качестве сырьевого придатка государств, уже вступивших в постиндустриальный период своего развития.

Отсутствие критики руководителями западных стран экономических реформ в России 1990-х годов было связано и с политическими мотивами. Трудно представить, что западные лидеры случайно вывели эту тему из разговоров с теми, кто стоял у руля власти в нашей стране. Просто не хотели раздражать «брата и друга Бориса»? Навряд ли, хотя и это имело место. Причина, как представляется, была более глубокой. На Западе, очевидно, опасались, что такая критика может объективно усилить позиции так называемых государственников в России, даже таких, которые являются твердыми сторонниками рыночных реформ, приватизации, но осуществляемой продуманно, в интересах роста эффективности производства. Опасались, так как проецировали рост влияния государственников на внешнюю политику, которая в таком случае неизбежно усиливала бы функцию защиты российских интересов.

Знал ли я ранее, до назначения премьер-министром, каково истинное состояние дел в российской экономике 1990-х годов? Конечно, многое видел, ощущал, внутренне не соглашался, критиковал в своем кругу. Не мог быть равнодушным наблюдателем происходившего. Никогда не примыкал к «либералам», многих из них не любил, не уважал. Среди моих друзей их не было. Но публично не выступал против их экономического курса. Не мог делать это, возглавляя СВР, а затем МИД. Между тем президенту не раз докладывал нелицеприятные мнения наших зарубежных источников, особенно по конкретным делам «либералов», которые порой способствовали криминализации страны. Такие доклады выслушивались, но оставались без ответа.

Естественно, что полная картина открылась для меня тогда, когда в столь нелегкий момент возглавил правительство.

Стратегия и тактика

Что делать? Этот извечный для России вопрос встал во весь свой рост перед правительством и, естественно, передо мной. Имея в виду главную цель — успокоить общество, добиться стабилизации, решил в первую очередь для себя определить, чего не следует делать в сложившейся ситуации.

Поваленная навзничь экономика, нокаутирующий удар по жизненному уровню населения, охватившее общество недовольство предшествовавшей экономической политикой, растерянность президента, стремление уйти в тень тех лиц, которые пробились на вершину пирамиды власти, — все это в совокупности объективно развязывало руки правительству. Позже, когда меня стали искусственно причислять к «крайне левым», я подумал: а ведь не понимают — в тот момент мог бы начать и с национализации всего и вся, с широких репрессий по экономическим преступлениям, с резкого ограничения конвертируемости рубля, с объявления об отказе выплачивать долги за предоставленные ранее кредиты из-за рубежа. И голоса «против», если бы и осмелились прозвучать, утонули бы в возгласах массовой поддержки в России.

Но такие меры не имели ничего общего с уже устоявшимся моим мировоззрением. Вместе с тем я понимал — они раздерут общество на части, еще больше дестабилизируют обстановку. В таких условиях решил:

Первое — не начинать с публичного разбора той несомненно ошибочной линии и порочной практики, которая привела за все 1990-е годы страну к краю пропасти. Легче всего, конечно, было бы искать поддержку в обществе, обрушившись на авторов «шоковой терапии». Но это сразу же — особенно в России — обернулось бы обливанием друг друга грязью, выстраиванием баррикад, пусть даже не в буквальном смысле этого слова, информационной войной, ростом озлобленности громадной части населения, пострадавшей в результате такой политики и практики. Поэтому я отверг советы «четко показать нутро тех, кто довел страну до такого состояния». Поэтому ни в одном своем выступлении, а их с моим приходом в