– Может, придушим его? – спросил Бабкин у Нины.

Макар хмыкнул:

– Вам это не поможет. А процесс поиска материальных ценностей серьезно затруднит. Вместо того чтобы устраивать мозговой штурм, вы будете думать, что делать с моим телом.

Сысоевы дружно посмотрели друг на друга, потом на клозет, потом на Бабкина.

– Я только за! – поклялся Сергей. – Но он ведь, сволочь, живучий. Вы не представляете, из какой задницы он выбрался той осенью.

– Ну, здесь-то не задница, – пробормотал Григорий, созерцая содержимое выгребной ямы.

Нина с мужем острожно приблизились к нему и грустно вытянули шеи.

– А еще можно взять круглый аквариум… – начал Илюшин.

– …посадить тебя туда, законопатить и бросить в море. И всем наступит счастье.

– Кроме гадов морских, – подала голос Нина.

– А они хоть и гады, их тоже жалко, – согласился Григорий.

Петруша просто кивнул.

Сысоева раздала всем марлевые повязки, пропитав их пихтовым эфирным маслом, но это помогло лишь на первые две минуты. «Как будто под елочкой накакано», – выразился Гриша, и Бабкин был с ним согласен.

Сейчас, стоя в марлевых повязках вокруг клоаки, они напоминали хирургов, готовящихся в операции. Пациент лежал перед ними, раскинувшись, и где-то в недрах его скрывался чужеродный элемент.

В итоге, забраковав пять идей Илюшина, одна другой прекраснее, решено было идти классическим путем.

– Чистим яму, ничего не поделаешь, – вздохнула Нина.

«Всю жизнь об этом мечтал, – подумал Бабкин. – Ну за что, нет, вот за что мне это?»

Но очистить мало – предстояло еще найти. Представив, что они могут перебрать чужую выгребную яму и не отыскать искомое, Бабкин содрогнулся. Подобная неудача была из тех, что наносят сокрушительный удар даже по очень прочной психике.

– Есть выражение про иголку в стоге сена, – задумчиво произнес Илюшин. – Предлагаю его усовершенствовать…

– А как тебя можно было бы усовершенствовать! – огрызнулась Сысоева. – Кнопку отключения звука добавить дистанционную – и всё! Не человек, а мечта!

– Я и так мечта.

– Ты и так не человек.

– Ладно, поехали!

На первую ступень, как выразился Макар, поставили Григория с черпаком. Следом за ним содержимое ямы принимал Петруша. Нина дотаскивала до Макара с Бабкиным, а тем предстоял ответственный этап просеивания пустой породы сквозь сито. В их случае – через грабли, позаимствованные возле сарая Кожемякина.

Когда этот конвейер проработал пять минут, Бабкин отошел на двадцать шагов и глотнул свежего воздуха.

– А можно я домой пойду? – жалобно спросил он издалека.

– Ради бога! – откликнулась Нина. – Друга только своего оставь.

Но Бабкин не мог уйти. Во-первых, немыслимо бросить Илюшина наедине с этими людьми. Они такого ничем не заслужили. Да, убили, да, прятали тело, да, выгораживали преступницу. Но этого ведь недостаточно!

Во-вторых, он ощущал странное раздраженно-покровительственное отношение ко всем Сысоевым. Разбираться в этом феномене Бабкин не мог и не хотел. Он просто знал, что должен сделать свое дело, а потом пойти помыться и забыть обо всем происходящем как о страшном сне.

Кто-то гулко хохотал из ближайшего перелеска. Вокруг фонарика Илюшина вилась беззаботная мошкара, не обладающая обонятельными рецепторами. Бабкин ей мучительно завидовал.

– Сколько ведер мы уже перетаскали, двести? – прохрипел он.

– Восемь, – уточнила Сысоева.

– А сколько там всего, как вы думаете? – с любопытством поинтересовался Макар.

Сергей всем нутром чувствовал, что эта информация для него лишняя. Он не желал знать, сколько у них ведер впереди.

Где-то неподалеку распевали фальшиво песни, дразнили собак, ругались, целовались, жарили картошку и ломали сирень. Жизнь била ключом, настоящая буйная жизнь! А не бессмысленное существование навозного жука, в которого его превратила чья-то злая воля.

А ведь жизнь начиналась не бездарно. Родился, учился… На гитаре играл и в футбол… Женился, развелся… Преступников ловил. Встретил Илюшина, встретил Машу… Опять женился, теперь всерьёз! Было ведь счастье, много счастья! И что же? Зачем все это? Куда был направлен вектор его существования? Куда ухнула вся его молодая жизнь? В сысоевский сортир.

А если быть точным, то даже и не в сысоевский.

– Ты чего-то загрустил, дружище, – окликнул Макар.

Он не мог попасть иголкой в рану надежнее, даже если бы очень постарался.

– А-а-а! – взвыл Бабкин и дернул граблями, чтобы огреть Илюшина.

Грабли его задели какой-то предмет, и тот отлетел в сторону.

– Что это было? – вскинулся Макар.

Даже дальний фонарь на участке Сысоевых вздрогнул, но тут же исправился и стал светить изо всех сил.

– Гриша, Петя, дуйте сюда! – напряженно позвала Нина.

Тех не пришлось долго упрашивать. На ходу поправляя перчатки, оба приковыляли и подслеповато уставились в траву.

– Воду тащите, – скомандовал Илюшин. – Живо!

Это было лучшее, что он посоветовал за весь вечер. Потому что когда Гриша приволок кожемякинское же ведро и окатил находку, их глазам открылась расползающаяся картонная коробка с месивом из синих букв.

– Миленькие вы мои! – благодарно всхлипнула Нина и кинулась целовать всех подряд.

– Вы бы содержимое проверили, – посоветовал Макар. – Может, этими деньгами и пользоваться невозможно.

– Они в пакете.

– Ого! Вот это предусмотрительность.

– Морозилка же, – объяснила Сысоева. – Мало ли, думаю, вдруг холодильник разморозится.

Открыли со всеми осторожностями коробку – и обнаружили, что Бабкин граблями зацепил и порвал пакет.

– Ой-ей!

– Испачкали!

– Могло быть хуже…

– Уровень загрязнения не критичный, – заключил Илюшин. – Постираете. Это даже увлекательно: отмывать деньги в Шавлове.

Бабкину тоже стало интересно, и он сунул нос в коробку. Чем дольше рассматривал он две плотные пачки, тем сильнее его охватывало страшное подозрение. В конце концов Сергей не выдержал.

– Сколько здесь?

– Тридцать тысяч, – с гордостью отозвалась Сысоева.

Вопль Бабкина по накалу ярости соперничал бы с криком раненого вепря.

– Тридцать тысяч? Тридцать?! Я перелопатил весь этот чёртов сортир за тридцать тысяч? Да я бы вам их заплатил, лишь бы никогда не иметь дела с вашей поганой выгребной ямой!

– Наша не поганая, – обиделся Петруша. – Мы ее регулярно чистим, не то что Кожемякин. Иван человек неряшливый. Но и достоинства у него тоже имеются, этого не отнимешь.