– Это ведь ты произнес, Цадок: «Этот город – воплощение мерзости».

– Что мне делать?

– Это было твое слово. И теперь ты за него отвечаешь.

– Но что же я должен делать?

– Мерзость должна исчезнуть.

– Этот город, эти стены?

– Мерзость должна быть уничтожена.

Цадок опустился на колени перед этим голосом, преклонившись перед оливковым деревом, чтобы скрыть искаженное ужасом выражение лица, и, стоя в этом смиренном положении, заговорил о сотрясающей его жалости к обреченным обитателям города.

– Если я смогу устранить эту мерзость, – взмолился он к своему богу, – будет ли спасен город?

– Он будет спасен, – с состраданием ответил бог, – и все его камни останутся на месте.

– Да будет воля твоя, Эль-Шаддаи, – вздохнул старик, и вокруг него воцарилась тишина.

Ни с кем не советуясь, патриарх завернулся в плащ, взял свой посох и двинулся через ночь. Сердце его горело любовью к людям, которых он собрался спасти. Он постучал посохом в городские ворота и крикнул: «Просыпайтесь, и будете спасены!» – но стража не позволила ему войти в город. Он снова заколотил посохом, крича: «Я должен спешно увидеть правителя!» – и Уриэль очнулся от сна. Когда он посмотрел в прорезь бойницы, то увидел, что этим посланником был его соратник Цадок, и крикнул страже: «Впустите его!»

Как жених, спешащий к своей суженой, старик ворвался в покои правителя и закричал:

– Уриэль, Макор может быть спасен!

Сонный хананей почесал бороду и спросил:

– О чем ты говоришь, старик?

– Ты должен всего лишь положить конец этим гнусностям!

– Каким именно?

Задыхаясь от радости, старик объяснил:

– Ты должен уничтожить храм Астарты и огненного бога. – И затем великодушно добавил: – Вы можете и дальше почитать Баала, но должны признать верховенство Эль-Шаддаи.

В его глазах горел тот фанатичный огонь, на который Уриэль обратил внимание еще при первой их встрече.

Уриэль сел.

– Раньше ты этого никогда не требовал.

– Направь этот греховный город на путь истинного бога, – не слушая собеседника, высокопарно потребовал ибри.

Рахаб проснулась от звуков их голосов и вошла в комнату. На ней была ночная сорочка.

– Что говорит этот старый кочевник? – спросила она.

Цадок почтительно приветствовал ее, словно она была любимой дочерью.

– Уговори своего мужа склониться перед волей Эль-Шаддаи.

– Что тут за сумасшествие? – обратилась она к изумленному мужу.

– Макор может быть спасен, – взволнованно объяснил Цадок, – если вы положите конец храмовой проституции и перестанете скармливать детей огненному богу.

Рахаб расхохоталась.

– Это не проституция, – сказала она. – Те девушки – жрицы. Твоя собственная дочь Леа сама посылала Зибеона возлежать с ними, так же как я посылала Уриэля, когда была беременной. Чтобы легче прошли роды. Эти обряды, старик, необходимы, и у твоей дочери здравого смысла больше, чем у тебя.

Цадок не слышал слов Рахаб. Он был в таком возбуждении после предложения Эль-Шаддаи спасти Макор, что ожидал от других точно такой же реакции, но, когда та не последовала, он растерялся. И прежде, чем он успел отреагировать на упоминание имени его дочери, к ним присоединился Зибеон, приведя с собой Леа. Когда девушка увидела своего отца с растрепанной бородой, растерянного и постаревшего, она, полная сочувствия, кинулась к нему и принялась целовать, но тут до него дошел смысл слов Рахаб, и, посохом отгородившись от нее, он спросил:

– Ты посылала своего мужа к проституткам?

– Я ходил в храм, – ответил Зибеон, – чтобы при родах оберечь твою дочь.

Патриарх с жалостью посмотрел на своего зятя и сказал:

– Ты совершил гнусность.

– Но ты согласился, что у меня есть право свободно поклоняться Астарте, – запротестовал тот.

И тут вмешалась Леа:

– Это я сама попросила его. Ради меня.

Голос Леа, произнесший эти слова, изумил старика, и он наклонился, всматриваясь ей в лицо. Страшная мысль пришла ему в голову.

– Леа, – спросил он, – ты тоже предлагала себя мужчинам-проституткам и так же отдавалась им?

– Да, – бесстыдно ответила дочь. – Так женщины Макора поклоняются богине.

– И если у тебя будет сын, ты отдашь его огненному богу?

– Да. Таков обычай этого города.

Цадок отпрянул от этих четырех хананеев. После этого признания его дочь больше не была ибри. Он испытывал такое головокружение, что едва держался на ногах. Но, сделав усилие, он попытался присмотреться к четырем мрачным лицам, и, когда он ясно увидел их, упорствующих в своих грехах и не понимающих их, он осознал, что этой ночью Эль-Шаддаи обрек город на полное очищение от скверны. И даже в этот момент осознания он помнил обещание бога, что, если хананеи раскаются, они могут обрести спасение. Подняв правую руку, он длинным костистым пальцем показал на Уриэля и спросил:

– В последний раз – прикажешь ли ты исчезнуть этой скверне? – Никто не проронил ни слова. – Ткнув пальцем в Леа и ее мужа, он спросил их: – Готовы ли вы немедленно покинуть этот обреченный город? – Снова ему никто не ответил, так что он опустился на колени и трижды припал головой к плиткам пола. Из этого положения он снизу вверх посмотрел на правителя и взмолился: – Как нижайший из твоих рабов, могу ли я молить, чтобы ты обрел себе спасение?

Хананей промолчал, и старец с трудом поднялся на ноги.

У дверей он повернулся и показал на каждого из четверых присутствующих, а потом на город:

– Все это будет уничтожено. – И с этими словами он ушел.

Было слишком поздно возвращаться к постелям, так что Рахаб приказала принести поесть и сказала:

– Твой отец вел себя как старый дурак.

– В пустыне он часто разговаривал сам с собой, – объяснила Леа.

– Я с самого начала предупреждала правителя, что их надо уничтожить, – пробормотала Рахаб. – А теперь он говорит, что уничтожит нас.

– Мы можем и должны бросить на них хеттов, – сказал Уриэль, а когда Леа ушла, Рахаб приказала сыну не выпускать ее за стены:

– Она ибри, и ей нельзя доверять.

– Ты думаешь, что может разразиться война? – спросил молодой человек.

– Он говорил как сумасшедший, – ответил Уриэль, – а войны начинают именно сумасшедшие.

Едва только Цадок оказался под пологом своего шатра, он собрал сыновей и спросил, есть ли у них планы захвата Макора.

– Значит, будет война? – спросили они.