Возможно, Юити, слушая, счел его сумасшедшим, но Сунсукэ Хиноки чувствовал, что благодаря этому смеху он теперь обрел ощущение внутреннего родства с миром.

Высмеять все! Отсмеяться и забыть! Так в первый раз Сунсукэ открылся мир. Зависть и ненависть – его традиционные реакции даже с помощью острой боли, которую чувствовал вместо него Юити, служили лишь для того, чтобы подстегнуть его на создание произведений искусства. Такова была сила этого смеха, что он вмещал в себе нечто вроде связи между существованием Сунсукэ и миром, способности, посредством которой Сунсукэ мог видеть собственными глазами синее небо по другую сторону земного шара.

Когда-то давно Сунсукэ предпринял путешествие в Куцукакэ и стал свидетелем извержения вулкана Асама. Поздней ночью стекло окоп тонко задребезжало и пробудило его от легкой дремы, в которую он погрузился, вымотанный работой. Серия извержений происходила с интервалами в тридцать секунд. Он встал и посмотрел в сторону кратера. Звука, о котором стоило бы говорить, не было слышно. Слабое урчание исходило с горной вершины, а после – алый всплеск пламени. «Это похоже на океанский прибой», – подумал Сунсукэ. Танцующий сноп пламени безмолвно опал, но потом половина его вновь ожила в круге огня, другая половина взвилась в небо в виде темно-красного дыма. Словно смотришь на нескончаемые лучи заходящего солнца.

В этом вулканическом смехе в заведении «У Руди» было какое-то слабое отдаленное урчание. Чувство, которое приходило к нему только в редких случаях, было символически спрятано в его вулканическом смехе.

Эта эмоциональная связь, которая несколько раз спасала ему жизнь на протяжении его унизительной юности, было чувством сострадания к миру. Оно посещало его только в редких случаях поздней ночью, как сейчас, или когда он собирался спускаться с высокой горной вершины в полном одиночестве на рассвете. В таких случаях он чувствовал себя художником. Его душа считала это чувство дополнительным вознаграждением за его службу, смешной отсрочкой, дающей ему веру в неизмеримые высоты его духа. Это было чувство столь же упоительное, как вкус свежего воздуха. Подобно альпинистам, которых шокируют собственные гигантские тени, он был повергнут в шок этой гигантской эмоцией, дарованной ему его душой.

Как он мог назвать это чувство? Сунсукэ не стал его называть, он просто смеялся. Определенно в этом смехе не хватало уважения – даже уважения к самому себе.

Поэтому в те моменты, когда смех связывал его с этим миром, эта связующая пить сочувствия сближала его сердце с высшей любовью, с той величайшей вероломнейшей вещью, которую мы называем абстрактной любовью к человеку.

Наконец Сунсукэ перестал смеяться. Он вынул из кармана носовой платок и вытер слезы. Его стариковские нижние веки сложились в мокрые от слез морщины.

– Ты чувствуешь! Ты любишь! – преувеличенно воскликнул он. – Это совершенный вздор! То, что называется чувством, как красивая жена, легко сбивается с верного пути. По этой причине оно может возбуждать лишь очень незначительных людей.

Не сердись, Ю-тян. Я не сказал, что ты незначительный человек. Просто, к несчастью, ты жаждал эмоций. В твое крайне чистое сердце случайно вошла жажда чувства. Это просто один из случаев болезни. Точно так, как мальчики, достигшие юности, влюбляются в саму любовь, тебя растрогало то, что тебя можно растрогать, только и всего. Когда ты излечишься от этой идеи фикс, твое чувство наверняка исчезнет как туман. Ты к тому же уже должен знать, что, кроме сексуального влечения, никаких чувств не существует. Не важно, сколь хороши понятие или концепция, если в них отсутствует секс, они не могут заставить человека чувствовать. Люди, движимые тайными азами мысли, подобно самодовольным хлыщам, наводняют мир, который они заставляют вращаться этой самой мыслью. Будет лучше, если мы прекратим использовать неопределенные слова, такие, как слово «чувство».

Знаю, что придираюсь, но я пытаюсь проанализировать твои утверждения. Сначала ты заявил: «Я чувствую». Затем ты утверждал: «Я люблю госпожу Кабураги». Какое эти два утверждения имеют отношение друг к другу? Короче, ты прекрасно знаешь, что не существует такого понятия, как «чувство», которое не связано с сексуальным влечением. Поэтому ты тотчас же добавил слово «любовь» в качестве постскриптума. Делая это, ты использовал слово «любовь» как синоним животным инстинктам. По-видимому, у тебя нет возражений по этому вопросу. Госпожа Кабураги уехала в Киото. Что же касается животных инстинктов, можешь быть спокоен. Итак, в первый раз ты позволил себе полюбить женщину.

Юити не поймался на это рассчитанное на дешевый эффект рассуждение, как прежде. Его глубоко посаженные печальные глаза пристально следили за резкими движениями Сунсукэ. Он научился обнажать каждое утверждение, ища способ проверить его.

– Все равно, как? – спросил юноша. – Когда вы упомянули о животных инстинктах, вы говорили о чем-то гораздо более холодном, чем подразумевают люди, когда рассуждают здраво. Эмоция, которую я почувствовал, прочтя письмо, была гораздо теплее, чем животный инстинкт, на который вы ссылаетесь. Разве верно, что все чувства в этом мире, отличные от сексуального желания, не что иное, как ложь? Если так, тогда разве сексуальное желание не является тоже ложью? Если единственное далекое от совершенства состояние, при котором один желает другого, реально, все состояния моментального свершения есть иллюзии. Я определенно этого не понимаю. Это существование подобно существованию нищего, который, чтобы люди бросали ему в суму еще милостыню, всегда прячет свою добычу до того, как сума наполнится. Мне это кажется ужасно подлым.

Иногда я хотел бы всем сердцем отдаться чему-то. Если даже я буду заблуждаться, ничего. Если в этом не будет никакой цели, прекрасно. В школе я много занимался прыжками в высоту и дайвингом. Было здорово бросать своё тело в воздух. «Вот, еще немного — и я замру и останусь висеть в воздухе!» – говорил я себе. Зелень поля, зелень воды в бассейне – они всегда были вокруг меня. Теперь вокруг меня совсем нет зелени. Если то, что я хочу сделать, будет сделано в интересах обмана, хорошо. К примеру, разве поступок человека, который определяется на военную службу и проявляет себя как военный, менее выдающийся, потому что он делает это из самообмана?

– Боже, ты становишься напыщенным, не так ли? Ты привык к страданиям, потому что тебе было трудно поверить в существование собственных эмоций, тут я ничем не могу тебе помочь. Поэтому я показал тебе всю радость бытия без единого чувства. Теперь ты хочешь снова быть несчастным, да? Поскольку твоя красота совершенна, таким должно быть и твое несчастье. Я никогда прежде не говорил этого прямо, но сила, присущая тебе, делать мужчин и женщин несчастными одного за другим происходит не только из силы твоей красоты, она также происходит из твоего дара быть более несчастным, чем кто-либо другой.

– Вы правы. Наконец-то вы сказали это, сэнсэй. Принимая все это во внимание, сэнсэй, ваши указания стали вполне заурядными. Все, чему вы меня научили, – это видеть собственное несчастье и жить с ним и что для меня нет способа избежать его. Скажите мне честно, сэнсэй, неужели вы никогда ничего не чувствовали?