студентов после второго курса. Эти лагеря располагались в Белоруссии, где-то в районе ста километров от Орши. Вокруг наших палаток и военного городка были болота, а рядом с лагерем проходила дорога, по которой, кроме военных машин, изредка шли босиком местные жители и ещё реже ехали запряжённые лошадьми подводы.

Однажды ближе к вечеру пятницы и после всех занятий к проволочной ограде территории нашей воинской части подъехала подвода, на которой сидели мужчина-инвалид без руки и женщина, оба обутые в кирзовые солдатские сапоги. Они постояли некоторое время и потом начали что-то кричать в нашу сторону. Кто-то из студентов сказал мне и стоявшему рядом со мной Игорю Богуславскому, что они нас зовут.

Мы подошли к проволочной ограде, и женщина спросила каждого из нас «ты аид?». Мы ответили «да». Тогда они нам объяснили, что у них рядом в городке никак не соберётся миньян – не набирается десять мужчин для проведения эффективной молитвы. Они просят нас поехать сейчас с ними и к ночи вернуться назад. Я вспомнил, что мне говорила про миньян моя бабушка, и полез под колючую проволоку. А Игорь пошёл назад к нашим палаткам.

Когда мы поехали на подводе, женщина сказала мне, что они заметили среди всех других двух интеллигентных еврейских ребят и рады, что я согласился куда-то ехать с незнакомыми людьми. Опережая мой вопрос, они сообщили, что их евреи уже больше года вместе собираются на молитву по письменному разрешению председателя горисполкома, который был во время войны вместе с ними в одном партизанском отряде. Женщина заведует местной библиотекой, а мужчина – школьный учитель. Он представился как Зиновий Наумович. Женщина звала его Зямой. Руку он потерял на войне в партизанском отряде. Он был из рода коэнов и во время молитв выполнял обязанности раввина. На молитву они собираются только по вечерам пятниц, поскольку по субботам он и ещё шестеро мужчин и несколько женщин обязаны работать как все советские люди. Зяма объяснил мне сложившуюся ситуацию.

Фото Анатолия Рохваргера на двухмесячных сборах офицеров-резервистов Советской Армии. В его личном деле лейтенанта запаса была сделана запись: «нерадивый воин».

До войны с фашистами в их городе проживало более 11000 евреев, и действовали три синагоги. После войны уцелели и сошли с ума две сидевшие два года в погребе еврейки и вернулись 26 евреев. Один мужчина недавно умер и один переехал в другой город. Недавно они списались с одной семьёй из бывших своих соседей, где, кроме нескольких женщин, есть двое взрослых мужчин и два мальчика. Подобрали им всем работу и получили разрешение занять заброшенный дом, где до войны жили евреи. Сейчас дом ремонтиру-ют и ждут эту семью через несколько месяцев.

Через час езды на подводе мы были в городке-местечке, где в подвальном этаже, по-видимому, ещё с войны полуразрушенного двухэтажного кирпичного дома уже собрались люди. Кроме меня, там было девять мужчин, одного из которых привезли на одноколёсной двуручной тачке, которая перед этим явно использовалась на огороде. В ней этот больной старик молча сидел до обратного отъезда.

Я был потрясён явной бедностью людей и убожеством их материального быта. Однако эти скромные люди были веселы и шутили со мной и друг с другом. Мне было задано всего несколько вежливых вопросов, и в первую очередь, какое моё еврейское имя и какие еврейские имена у моих родителей. Комнату перегораживал поперёк кусок старого забора, с набросанными на него тряпками. За забором находились десятка полтора женщин, и они время от времени начинали все сразу что-то обсуждать, пока на них не шикали мужчины, сидевшие с другой стороны забора.

Все присутствующие говорили друг с другом на идиш. Я ничего не понимал ни в молитвах, ни в ритуалах, ни в разговорах. Через час перегородку прислонили к стенке и женщины поставили на стол ещё горячую картошку, зелень и селёдку, которую раздавали каждому по кусочку. Ещё на всех были две явно домашние халы и много бутылок красного креплёного вина.

Все ещё сидели за столом, когда однорукий мужчина повёз меня назад уже в полной темноте. Ни луны, ни звёзд на небе не было. Моросил противный дождь. Зяма укрыл нас обоих от дождя своей старой плащ-палаткой. Зяма держал вожжи правой рукой, а я сидел слева и сзади по ходу телеги, прижавшись к его плечу с пустым рукавом, и дремал. Как он вёз меня назад в полной темноте через лес и болото, я не знаю. Сказать, что мне было страшно – ничего не сказать. Наверно, лошадь чувствовала дорогу, и через час мы подъехали почти точно к тому же месту у ограды, от которого меня забрали, и я подлез обратно под проволокой.

Никто из офицеров меня не искал. Но несколько студентов видели, как я уходил, и все видели, каким мокрым и грязным я стал, пролезая под проволокой. Спас меня от расспросов мой институтский друг Лёша Иванов. Евреи из местечка одарили меня (для командиров) двумя поллитровками с самогоном, и Лёша всем сказал, что это он меня посылал за этим самогоном. Самогон очень обрадовал ребят из нашей десятиместной палатки. Лёше я сообщил, где я был, и он меня похвалил за то, что я выполнил свой еврейский долг.

Эпизод 3. Одна ракетно-космическая еврейка

Когда мой лучший друг, которому я стремился подражать, и сосед по даче Саша Фальков на пятом курсе Московского Авиационного Института женился на милой девочке с третьего курса, к ним летом на дачу стали по воскресеньям приезжать родители Сашиной жены. Приезжали и уезжали они обычно порознь и в разное время на двух персональных машинах «Волга», причём папа иногда появлялся уже к обеду, поскольку перед дачей он заезжал «на часок» на работу. Очевидно, что оба родителя были настолько «засекречены», что им запрещалось пользоваться общественным транспортом.

Их водители-охранники с пистолетами в кобурах, спрятанных под куртками, целый день маялись либо в своих машинах (машины загромождали дачную улицу), либо садились в углу громадного дачного участка, куда Саша притаскивал им из дачи табуретки, а иногда и столик. Однако во время долгого дачного обеда на открытой дачной веранде оба шофера обязательно сидели за общим столом и подчёркнуто не употребляли спиртного. Однако потом в углу дачного участка быстро распивали привезённую с собой бутылку. Между нашими дачными участками было сто метров ветхого и по существу прозрачного забора и всегда открытая калитка. Я с детства тянулся к общению с Сашей и