А следующая песня из прекрасного фильма "Бумбараш" по повести Аркадия Гайдара наглядно показывает, как мало остается в живых тех, кто идет сражаться за светлое будущее.

Помните оптимистичный и бравый "Марш четвертой роты"?

Дрожи, буржуй, настал последний бой.

Против тебе весь бедный класс поднялси,

Он улыбнулси, засмеялси, все цепи разорвал,

И за свободу бьется как герой.

Ничего, ничего, ничего,

Сабля, пуля, штыки - все равно.

Ты, родимая, ты дождись меня,

И я приду.

Я приду и тебе обойму,

Если я не погибну в бою,

В тот тяжелый час

За рабочий класс,

За всю страну.

И гениальный (по-моему) контрапункт песни и видеоряда фильма. Когда четвертая рота, маршируя, проходит сквозь бои, выстрелы и разрывы снарядов... и в конце остаются всего трое. А потом -- один.

Мы победим, за нас весь шар земной,

Разрушим тюрьмы, всех врагов разгоним,

Мы наш, мы новый мир построим,

Свободного труда,

И заживем коммуной мировой.

А никто не говорил, что будет легко. Легко им точно не было. Никогда.

На фото: Участники 2-й районной конференции ВЛКСМ. 1936 г. Собрание Осташкинского краеведческого музея.

* * *

И напоследок не песня, а легендарные стихи, которые и без музыки звучат как песня.

Из поэмы "Смерть пионерки" Эдуарда Багрицкого:

Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.

Боевые лошади

Уносили нас,

На широкой площади

Убивали нас.

Но в крови горячечной

Подымались мы,

Но глаза незрячие

Открывали мы.

Есть разные варианты исполнения этих стихов на разную музыку (от Эдуарда Хиля "Оратория памяти 1-й Конной" до Градского на музыку Пахмутовой), но мне больше всего нравится вот такой вариант.

Юная Галина Польских в фильме "Дикая собака Динго, Или Повесть о первой любви". Кажется, о молодости тут сказано все.

Не погибла молодость,

Молодость жива!

На этом на сегодня все, думаю. Спасибо, что читаете. "Ну, ребята, всего хорошего" (с).

107. Город на песке, неразменные пельмени и светлая память

У моего друга детства, юности, института Андрюхи - в прошлом году умер отец. Много лет после инсульта жил он странно и однобоко, но жил. Я его помню совсем смутно, невысокий, полноватый, с залысинами, смешливый, добрый, веселый. Картавил, балагурил с нами пацанами (но как-то смущенно и деликатно, сейчас понимаю) и много смеялся. Я Андрюху как-то спросил, вот ты высокий и худой, а отец у тебя почему-то низкий и такой... э-э, коренастый. Андрей говорит: "Я папу как-то спросил, вот как так, я высокий, а ты нет? Как так вышло? Он засмеялся и сказал, что в молодости тоже был высоким, а потом с возрастом утоптался". И мы с Андрюхой посмеялись. Смешно же сказал его отец. Родители Андрюхи к тому времени развелись, Андрей остался с отцом, а мать уехала со старшей сестрой Андрея в Октябрьский, Башкирия. И Андрюха переехал — до того он жил в пятиэтажке, Нефтяников, несколько домов от меня, а тут оказался в другом конце города, на Пермской, в шесналке. Но продолжал ходить в нашу школу.

Я помню, были морозы, за сорок, белый пар заволок улицы, липко тащился за машинами, актированные дни, в школу не надо. Звонит Андрюха: приходи, дело есть. Я говорю: какое? С горки кататься? Солдат лепить? Чаи гонять? Да без вопросов!

- Не, мы переезжаем, - говорит Андрей через паузу.

- Чего?! Куда?!

И я пришел. И Пашка пришел, третий наш мушкетер. Ему еще дальше было идти, от деревяшек за "Тысячей мелочей". В сорокаградусный мороз, от которого березы скорбно стекленели и потрескивали, мы бегали вверх и вниз по лестнице и таскали с этажа какие-то вещи, коробки, узелки, плошки, чашки. Мы дети помогали, конечно, мелочь всякую утащить, книги по несколько штук, лампу какую, а взрослые — отец Андрея, его друзья с работы, они таскали тяжелое. Мебель, что-то еще, и складывали в машину. Мы выскакивали на улицу, разгоряченные, пар шел от нас. Мороз был страшенный. Во дворе никого не было, ни единого человека. Ледяная горка стояла одинокая и пустая.

Сложили все вещи в машину, и Андрей уехал в другой конец города, нам с Пашкой места не хватило. Нет, стоп. Неправильно. Мы втроем поехали вместе с Андрюхой и Пашкой на автобусе. Или я уже путаю? Нет, кажется, так и было. Мы пошли на остановку и поехали на автобусе. Чуть не окочурились, правда, пока его ждали. Да и в автобусе был не месяц май. Приехали, а взрослые уже разгружаются. Новый дом Андрея — шестнадцатиэтажка, свежая совсем, таскать высоко, на десятый этаж. Кажется, традиционно, лифт сломался, ждали лифтера.

А потом пили горячий чай на кухне, которая еще не была кухней.

Однажды Андрей говорит (это уже позже, ближе к институту): вот ты знаешь, я офигенно вкусные супы варю. Отец когда уезжает в командировку, я такие супы делаю — закачаешься, язык проглотишь.

- А отцу твоему нравится? - спросил я.

- А папа не знает.

Тут я, конечно, поразился.

- Это как?

- Я ему не говорю. А то узнает — и тогда мне всегда суп варить придется. Мол, давай, раз умеешь, вари. А так он думает, что я готовить умею только яичницу. Потому и не просит ничего готовить.

Вот это меня так поразило, что я до сих пор помню свое удивление. Продуманный у меня друг.

А потом мы жили в Москве, студенты -- и что-то никакого супервкусного супа от Андрюхи я не припомню.

Видимо, это был какой-то секретный рецепт. Для одинокого мужчины.

А еще Андрюха — из поволжских немцев, переселенных во время войны. Он говорил, что у них родственники в Германии живут. Это меня всегда тоже удивляло. Мой друг — и вдруг немец. А фамилия у