У Василия Шукшина есть рассказ с забавным названием — «Забуксовал». В нем совхозный механик Роман Звягин неожиданно для себя обнаруживает, что не понимает смысла лирического отступления Гоголя о несущейся по миру Руси-тройки. Измучившись вконец, он приходит за разъяснениями к школьному учителю.

«— Николай Степаныч, — сразу приступил Роман к делу, — слушал я счас сынишку… «Русь-тройку» учит…

— Так.

— А кто в тройке-то? — Роман пытливо уставился в глаза учителю. — Кто едет-то? Кому дорогу-то?..

Николай Степаныч пожал плечами.

— Чичиков едет…

— Так это Русь-то — Чичикова мчит? Это перед Чичиковым шапки все снимают?

Николай Степаныч засмеялся. Но Роман все смотрел ему в глаза — пытливо и требовательно.

— Да нет, — сказал учитель, — при чем тут Чичиков?

— Ну, а как же? Тройке все дают дорогу, все расступаются…

— Русь сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь имеется… Здесь — движение, скорость, удалая езда — вот что Гоголь подчеркивает. При чем тут Чичиков?

— Так он же едет-то, Чичиков!

— Ну и что?

— Да как же? Я тогда не понимаю: Русь-тройка, так же, мол… А в тройке — шулер. Какая же тут гордость?

Николай Степаныч, в свою очередь, посмотрел на Романа… Усмехнулся.

— Как-то вы… не с того конца зашли.

— Да с какого ни зайди, — в тройке-то Чичиков. Ехай там, например… Стенька Разин, — все понятно…»

Ах, как бы обрадовался Гоголь, встреть он такого Романа Звягина! И сказал бы, правильно, правильно все сообразил, но не останавливайся на полпути, думай дальше. Прикинь, кто тянет чичиковскую бричку, последи за портретами той удалой тройки, что несет Русь. Трудятся в ней от всего сердца только двое — коренной (гнедой масти) и пристяжной (каурой масти). У второго есть особое прозвище — Заседатель, с ним, как говорится, все ясно. Коренной — это, конечно, символ работяги, мужика, без которого ни одно дело на Руси не сдвинется. Ну, а кто третий? Это чубарый — лукавый, который везет только для вида, оттого и костерит его Селифан «панталонник немецкий, бонапарт проклятый!». Чубарый — приживал, примерно такой же, как Чичиков. Вспомним, как городские чиновники гадали, не явился ли к ним под именем Чичикова переодетый Наполеон. У Гоголя ничего нет случайного, все продумано и имеет смысл. Чичиков тоже тянет бричку, он в упряжке, другое дело, что он везет только для вида. Выпрягите чубарого и посадите его пассажиром. Многое ли изменится? Кстати, чубарый конь имеет темные пятна по светлой шерсти, опять ни то ни се, ни толстый, ни тонкий, как Павел Иванович.

Да и, наконец, кто правит-то тройкой? Уж никак не Чичиков! Молодец, Роман Звягин, по делу забуксовал, а вот учитель оказался слабоват. И вопрос не прояснил, и Звягина обязал не тревожить сына своими вопросами. А сын, доживи он до перестройки и увидь новых русских в малиновых пиджаках, так напоминающих Павла Ивановича в его брусничном фраке, наверняка поклонился бы Николаю Васильевичу за правду о России.

Гоголь — великий провидец. Созданные им образы узнаваемы нами, потому что они эпические, вечные. Какими муками далась ему эта жизненная правда, знает только он сам. Даже разговоры на дьявольские темы не проходят бесследно, а тут написаны целые тома по демонологии и чертовщине…

Судить о нашем великом писателе нужно с большой долей осторожности. Гоголь — фигура настолько исключительная, что ее чрезвычайно трудно охарактеризовать однозначно. Те же самые люди, которые называли его плутом и сумасшедшим, в другие минуты с такою же искренностью считали его пророком, учителем, даже прямо «святым» и «мучеником». С. Т. Аксаков, который писал в 1847 году, при жизни писателя: «Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости», — пишет через пять лет после смерти его: «Я признаю Гоголя святым; это истинный мученик христианства». Современников, видевших писателя на смертном одре, поразило выражение его лица. Оно казалось им живым. Писатель уходил в мир мертвых душ с живым выражением лица. Гениальный хохол, он таки надул Черта!

Как всякий гениальный писатель, Достоевский неисчерпаем. Год за годом, пока живы люди, будут появляться исследования, посвященные его творчеству. В отличие от Лермонтова и Гоголя, его, однако, нельзя назвать таинственным или загадочным. Скорее, наоборот, Достоевский открыт, он проповедник, стремящийся достучаться до сердец людей через понятные, привычные образы страдающих, униженных и оскорбленных. Но на этом пути Достоевский проникает в такие тайники человеческой психики, которые и не снились другим авторам.

Достоевского можно назвать первооткрывателем Черта с человеческим лицом. Повадки, приемчики, всевозможные уловки, ужимки и ухватки — все это углядел и описал он в своих произведениях. Люди, одержимые Чертом, — бесноватые, или бесочеловеки, — были постоянным предметом его анализа и художественного описания. Кажется, что у Достоевского и нет ни одного героя без чертовщинки в глазах, так скрупулезен его взгляд и так глубоко он заглядывает в человеческие души. Но есть и в мире бесочеловеков свои титаны.

Колядка про Голядкина

У Достоевского есть одно очень оригинальное сочинение с подзаголовком «Петербургская поэма». Называется оно «Двойник» и посвящено описанию явления Черта титулярному советнику Якову Петровичу Голядкину. Черт этот, на удивление, не похож на то привычное рогатое чудище, которое рисует нам народная традиция. Черт объявляется перед читателем в человеческом образе, причем оказывается, что он как две капли воды схож с героем поэмы. Писатель именует его Голядкин-младший или Голядкин-второй. Это двойник Голядкина-старшего, Голядкина-человека, который имел несчастье влюбиться в дочку статского советника Олсуфия Ивановича Берендеева, благодетельствовавшего ему какое-то время. Но добрые отношения иногда и пресекаются, к тому же для дочери Клары вдруг нашлась и более выгодная партия в лице племянника начальника отделения в том служебном месте, в котором числился и господин Голядкин в качестве помощника своего столоначальника. Звали начальника Андреем Филипповичем, сам же Голядкин за глаза прозывал его медведем.

Череда горестных для нашего героя потрясений началась с того, что вначале его не пустили на бал в честь дня рождения Клары, а потом, когда он все-таки проник туда и при всех постыдно оконфузился, с позором выгнали. Тут-то в холодный ноябрьский вечер и возник перед ним гражданин странного вида. «Он тоже шел торопливо, тоже, как и господин Голядкин, был одет и укутан с головы до ног и так же, как и он, дробил и семенил по тротуару Фонтанки частым, мелким шажком, немного с притрусочкой». Приключения, которые впоследствии пережил Яков Петрович, не поддаются краткому рассказу, их стоит подробно перечитать. Самое любопытное, что они настолько же фантастичны, насколько и реалистичны. Мастерство и творческий метод Достоевского таковы, что читатель постоянно колеблется от неверия к вере, от ощущения небывальщины к самой суровой правде. Писатель как бы проверяет на прочность его психику, показывает ему возможные пути нисхождения в умственный ад, в руки врача Крестьяна Ивановича Рутеншпица!