Боль в плече усилилась. Она появлялась всегда после быстрого бега, а в последние годы давала о себе знать все чаще – должно быть, сказывались возраст и курение. Он потер плечо, покрутил рукой; острые всплески боли следовали один за другим.

Уже почти на месте, сказал он себе. Почти на месте.

До сих пор он держался. Даже когда осматривал безжизненное тело Баркера, вглядывался в залитые кровью глаза, когда давал показания военным полицейским, которых нашел у машины. Он запретил себе связывать эту неуклюже обмякшую оболочку с тем Баркером, к которому так привязался. Но сейчас, подъехав к воротам виллы Любертов, Льюис уже не знал, что именно он удерживал, чему не давал развалиться.

Дом, который он покинул два месяца назад, был чистый, белый и безупречный, но резкий переход от зимы к весне обнажил уродливые проплешины в снегу – коричневые, серые, черные пятна на белом фоне. Он вошел через боковую дверь, радуясь, что никто не встречает. Снял пальто и в замешательстве потер лицо, не зная, что делать дальше. Хотелось сесть, хотелось чашку чаю, хотелось покурить, выпить, хотелось увидеть Эдмунда и Рэйчел… но не сейчас.

Он плеснул себе виски и проглотил залпом, надеясь, что алкоголь хоть немного приведет его в чувство. Налил еще и пошел наверх.

Эдмунд был в своей комнате, разглядывал себя в зеркало. На нем был крикетный свитер, в точности как у Майкла, только с голубой полоской вокруг выреза. Даже за два месяца сын успел вытянуться. Льюису захотелось обнять его.

– Эд.

– Папа!

Эдмунд просиял, но, кажется, смутился, что его поймали перед зеркалом.

– Красивый джемпер.

– Это подарок тети Кейтт. Она сама его связала.

До Льюиса дошло, что он без сил привалился к двери. Ноги горели, а ведь всего лишь поднялся по лестнице. Он никогда не терял сознания, но гадал, не является ли это ощущение невесомости, разливающееся по телу, предвестником обморока.

– Мама дома?

– Кажется, она сегодня возвращается из Киля.

– Ездила в гости к Бакменам?

– Да.

– Ну а ты тут как? Все хорошо?

– Да, все отлично.

Сын глядел на него с некоторой тревогой.

– С тобой все в порядке, пап? Ты порезался?

– Я… попал в аварию… все нормально. – Льюис посмотрел на кровь на своих руках. Все оказалось хуже, чем он думал. Надо сесть. И поскорее. – Стало быть, ты держал оборону вместо меня? – спросил он, опускаясь в кресло.

– Да.

– А Люберты как поживают?

– Хорошо. Но герра Люберта сейчас нет дома… кажется, он уехал. Куда-то. Что-то связанное с проверкой. Я точно не знаю.

– Значит… ты здесь совсем один?

Эдмунд кивнул.

– Прости… что меня не было так долго. Я опять пропустил Рождество.

– Ничего. Ты много повзрывал?

– Несколько заводов. Док для подводных лодок. Самый крупный взрыв еще предстоит. Все боеприпасы, которые были у Германии после войны, свозят в одно место и там взорвут. Слышно будет аж до самого Лондона. Может, даже тетя Кейт у себя в Беркшире услышит.

Льюис вытащил из кармана кителя портсигар. Первая сигарета за день, и от первой же затяжки закружилась голова.

– Это мама подарила тебе портсигар?

– Да.

Льюис протянул его сыну. Эдмунд открыл портсигар и посмотрел на фотографию Майкла – в крикетном свитере.

– А почему у тебя нет моей фотографии?

Льюис и сам толком не знал почему, но чувствовал, что готов солгать.

– Потому что Майкл умер? – спросил Эдмунд, спасая его от лжи.

– Да… именно. Мне не нужно твое фото, Эд. У меня ведь есть ты сам.

Эдмунд, кажется, согласился с этим.

Льюис только теперь заметил, что одежда на полу не просто валяется, а разложена со смыслом. Он проследовал взглядом по бульвару из носков между кукольным домиком и джемперным островом и увидел на дороге между ними «лагонду».

– И что же здесь происходит?

Эдмунд, казалось, смутился:

– Просто глупая игра.

– Выглядит забавно.

– Машина должна была быть твоим «мерседесом». Но у меня пока нет игрушечного «мерседеса», поэтому вместо него я использую «лагонду». А это Гельголанд. – Эдмунд указал на горку джемперов и рубашек со стойким оловянным солдатиком наверху.

– А это я?

Эдмунд кивнул.

Льюис обратил взгляд на кукольный домик. Он увидел две детские куклы в спальне и две взрослые, мужчину и женщину, у фортепиано на первом этаже.

– А это мама и герр Люберт – играют на рояле?

– Это не я так расставил кукол, это Фрида. Она… поменяла их местами, – сказал Эдмунд, краснея и злясь на себя за то, что вообще упомянул об этом.

Льюис посмотрел на миниатюрных Рэйчел и Люберта:

– Похоже, все счастливы. Все прекрасно ладят. А это главное.

Было темно, когда Рэйчел подошла к дому. Светились три окна: в гостиной, в комнате Фриды на верхнем этаже и в ее спальне. Дом как будто встретил ее многозначительным прищуром. Сумрак превратил балконные перила в гримасничающую ухмылку. «Мерседеса» Льюиса на подъездной дорожке не было, но от мысли, что она снова увидит мужа, ее пробила нервная дрожь.

Хайке встретила хозяйку в холле, поклонилась и забрала саквояж. Горничная казалась взбудораженней обычного и нервно косилась в сторону гостиной. Оттуда доносилось стаккато, похожее на вступление к «Лесному царю».

– В чем дело, Хайке?

– Полковник, – пробормотала девушка и снова бросила взгляд в сторону гостиной.

Рэйчел отдала ей пальто.

– Как Эдмунд?

– Хорошо. Спит.

Рэйчел вошла в гостиную – Льюис сгорбился над клавиатурой, одной рукой подпирая лоб. Он не обернулся, просто продолжал ударять по клавише, безуспешно пытаясь сыграть следующее за этим арпеджио.

– Льюис?

И снова он не взглянул на нее.

– Лью? Почему ты это играешь?

Льюис перестал играть, но головы не поднял. Он был бледен. Рэйчел заметила кровь на рукаве кителя.

– Эта первая часть легкая. Но вот следующая… не представляю, как ты ее играешь.

Первой мыслью было: он откуда-то знает – все. Она подошла и опустилась на двойной табурет рядом с ним.

– Лью?..

На подставке стояла партитура «Warum?». Из носа у Льюиса текло. Она хотела поднять его голову, посмотреть, что у него в глазах, но он не отрывал глаз от клавиатуры, и капли из носа падали на клавиши.