Он лихо сбил набекрень чалму, подбоченился, но на лбу тотчас выступил холодный пот: поясницу пронзила острая боль.

– Не горячись, Нури, – мягко сказал капитан Михалис. – Не надо! Пошли в дом.

У бея сжалось сердце, и вдруг слезы брызнули из глаз. Он поспешно отвернулся.

О Аллах, до чего ж ты докатился, Нури, тебя жалеют… Тебя!..

– Пошли в дом, – повторил Михалис. – Я приеду в другой раз!

Бей уже не в силах был сдерживаться: взглянул на гостя полными слез глазами.

– Ты пришел меня убить! – прошептал он. – Так сделай это, слышишь, я сам тебя прошу!

– Пошли, пошли, слуги услышат.

Капитан Михалис приблизился, взял бея за руку и почувствовал, что тот весь дрожит мелкой дрожью. Сопротивляться он не мог – послушно захромал вслед за гостем, только приговаривал жалобно:

– Ты не забыл, что мы побратимы? Вот здесь, в этом дворе, мы смешали нашу кровь… Так хоть ради этого выполни мою просьбу: убей меня!

– В другой раз, Нури… Не сердись!

– Жалеешь, да? – Бей, войдя в дом, снова опустился на диван. – Жалеешь?

Михалис и думать забыл о мести, у него было только одно желание: поскорей уйти отсюда и не видеть мучений своего заклятого врага, для которого теперь смерть – единственное благо.

– Пойду я, Нури-бей, уж солнце садится. Будь здоров!

Нури-бей забился в угол, его знобило. Будто издалека донесся охрипший голос:

– Ты прав, капитан Михалис… Ты, как всегда, прав… Прощай!

Михалис напоследок обвел глазами фигуру бея. Как он раньше гарцевал на коне, вдруг подумалось ему, прямо искры сыпались из-под копыт… Да и в гостеприимстве, в щедрости ему равных не было!..

– Еще одно хочу сказать, – снова послышался в тишине замогильный голос, – если, по-твоему, я не трус, если считаешь меня мужчиной… не теперь, так хоть прежде… подойди и дай руку… Может, не увидимся больше на этом свете…

Капитан Михалис подошел и легонько, чтобы не причинить боли, сжал в своей огромной ладони ослабевшую руку Нури-бея.

– Прощай, Нури-бей!

– Не поминай лихом, Михалис… Не стал бы я такое говорить, если б… Ты понял меня?

– Понял!

Чувствуя комок в горле, тот, кого прозвали Вепрем, тихо переступил порог и закрыл за собой дверь.

Скрючившись в углу дивана, Нури-бей прислушивался к цокоту копыт. Потом все стихло. Солнце скатилось к самому горизонту. На миг его лучи заглянули в комнату, позолотили стены и угасли.

Нури-бей спокойно встал с дивана, умылся, сменил белье, взял флакончик лаванды, вылил на голову и долго причесывался. Прошел в хлев, нежно погладил по крупу своего любимца вороного. Конь выгнул шею, ласково дохнул хозяину в затылок и обрадованно заржал.

– Прощай, мой милый, прощай! – Глаза у Нури-бея снова наполнились слезами.

Затем он поднялся на второй этаж, в свою комнату, взял лист и написал: «Когда умру, зарежьте моего коня у меня на могиле». Написанное скрепил печаткой. Встав посреди комнаты на старинном восточном ковре (он служил еще отцу для совершения намаза), Нури-бей глянул через окно на небо, где зажигались первые звезды… Поднялся ветер, залаяла во дворе собака. Издалека слышалась песня: погонщик мулов пел о любви. Нури-бей вспомнил Эмине, закрыл глаза и простонал:

– Прощай, лживый, лживый мир!

Он выдернул из-за пояса острый кинжал с черной рукояткой, высоко занес его и, собрав остатки сил, воткнул себе в сердце.

На другой день, едва распахнулись Ханиотские ворота, всю столицу облетела недобрая весть: Нури-бей найден мертвым! Одни утверждали, что его убили неверные, другие – что сам он наложил на себя руки. Муэдзин, захлебываясь, истошно кричал с минарета, но разобрать можно было лишь три слова – «кровь», «гяуры», «Магомет». Христиане тихо шептались по углам и, как только солнце пошло на закат, попрятались в домах.

Ветер переменился, стал резче, пронзительнее, а вместе с ним свирепели и люди. По базарам и улицам города теперь разгуливал вооруженный патруль. Сам паша почтил своим присутствием похороны Нури-бея. Рядом с ним шествовали имам и муэдзин, по пятам за своим повелителем следовал выпущенный из темницы арап Сулейман. Слуги Нури-бея привели с хутора коня, он раздувал ноздри и надрывно ржал.

Турки по очереди подходили прощаться с покойником. Под монотонно-протяжные молитвы имама тело опустили в могилу, вырытую рядом с отцовской. Паше вручили предсмертную записку Нури-бея, он развернул, прочел про себя, сделал знак подвести поближе коня и после этого огласил волю покойного:

– Внемлите, достопочтенные аги, что написано собственной рукой нашего незабвенного Нури-бея и скреплено его печатью: «Когда умру, зарежьте моего коня у меня на могиле».

Все содрогнулись при этих словах и в ужасе уставились на гордое, сильное животное, которое встряхивало черной гривой и било копытами, сбрасывая землю в яму, вырытую для его хозяина. Сгубить такого красавца!

– Грех перед Аллахом и перед людьми! – послышался ропот.

– А не грех – не исполнить последнюю волю умершего? – возразил паша. – У меня самого сердце кровью обливается, но так пожелал Нури-бей: видно, решил взять коня с собой. Как знать, может, и я на его месте поступил бы так же! Ну, кто из вас возьмется это сделать?

Люди словно окаменели. Это же не бык, не баран, не грек какой-нибудь, на которого у всякого рука поднимется! Это краса и гордость Мегалокастро. На него даже из Ханьи и Ретимно приходят любоваться!..

Паша рассердился.

– Последний раз спрашиваю: у кого хватит смелости зарезать коня?!

И хотя глаза паши грозно сверкали, никто из собравшихся даже не пошевелился. Тем временем жеребец лег на могилу и издавал звуки, похожие на человеческий плач.

Паша повернулся к арапу.

– Раз никто не решается, тогда давай ты, Сулейман!

Арап вытащил нож и сделал шаг вперед, но споткнулся и едва не упал. Конь вскинул голову и взглянул на него всепонимающими глазами. Сеиз отшатнулся.

– Смелей, Сулейман! – уговаривал паша. – Ты отвернись, тогда не так страшно…

– Клянусь Аллахом, если этот арап осмелится, я его сам потом прирежу, – пробормотал, чуть не плача, какой-то старик.

С занесенным кинжалом арап опасливо приблизился к коню. Чтобы хоть как-то подбодрить себя, он пытался разжечь в душе ненависть, представить, что перед ним гяур, но рука все равно дрожала. А конь снова свесил голову, будто оплакивая хозяина.

– Не могу, паша-эфенди, – прохрипел арап.

У всех вырвался вздох облегчения:

– Слава Аллаху! Молодец, Сулейман!

– Возьми его себе, паша! – предложил кто-то.