Спустя какое-то время к хору присоединялся осел. Этот своим ревом поднимал на ноги весь дом, и Красойоргис, который по субботам любил выпить, чертыхаясь, вскакивал с постели, хватал палку поувесистее и несся в хлев.

«Митрополит», «священник», «дьякон» и «прихожане» мигом бросались врассыпную. За воротами они еще минут десять надрывали глотки, сообщая об окончании «молебна», и, удовлетворенные, расходились по домам.

– Попробуйте не явиться в следующее воскресенье, – кричал Трасаки вслед приятелям, – забью до смерти.

Это был последний, обязательный штрих «заутрени».

Капитан Михалис, услышав через окно его крик, улыбнулся.

– Молодец, сынок, так их! Сперва мальчишек, чтоб руку набить, а потом турок, христиан, собак европейцев, да и самого себя, если струсишь. Вот такой наследник мне и нужен. Будет кому встать на мое место!

Он вспомнил, как однажды в монастыре Богородицы Хрисоскалитисы на побережье Ливийского моря старый игумен показал ему могилу, которую сам для себя выкопал. Даже надгробный камень заказал с надписью: «Слышишь, смерть, я тебя не боюсь!» Старый игумен не боялся смерти, потому что верил в Бога. А он, Михалис, не боится ее, потому что у него есть сын.

Ныла рана. Привалившись к стене, капитан Михалис разглядывал оружие и иконы. Ни разу за свою жизнь не заглянул он в книгу, потому что питал отвращение к грамоте и грамотеям. Во время последнего восстания он при всем народе разорвал древние монастырские книги на пыжи. Глядя на младшего брата, на Хаджисавваса и кира Идоменеаса, презрительно качал головой: до чего доводит человека ученье – узкие портки, горб, стекляшки на носу… Ох, берегись, Трасаки! Грамота – все равно, что чахотка! Смотри не подцепи!

Послышался громкий стук в ворота, затем крики, плач. Он узнал голос их родственницы, старой Марьоры, которую Сиезасыр недавно уговорил переехать к ним из деревни, чтобы помогала по хозяйству, а главное – чтоб иметь рядом хоть одну живую душу.

Капитан Михалис выглянул в окно. Старуха посреди двора причитала, рвала на себе волосы.

– Эй, бабка, чего кричишь? Давай поднимайся!

Старуха вскарабкалась по лестнице и, едва дыша, встала у порога. Говорила она быстро, много, но ничего нельзя было разобрать, потому что у нее зуб на зуб не попадал.

– Да хватит зубами-то лязгать! – рассердился капитан Михалис. – Говори толком!

– Дьямандис умер! – завопила старуха. – Только что нашли в кровати, холодный уже! Вангельо подняла крик, стала его тормошить, трясти, растирать гранатовым уксусом – все напрасно! Отравился и умер!

– А ты почем знаешь, что отравился?

– Да позеленел весь.

– Ладно, ступай!

Капитан Михалис вскочил и кинулся на улицу, позабыв про рану.

Новый дом брата был неподалеку от источника Идоменеаса. Вепрь вошел. Сверху доносились рыдания Вангельо, а Сиезасыр сидел, скрючившись в углу дивана, и весь дрожал.

Капитан Михалис встал перед ним. Учитель под его взглядом еще больше съежился.

– А ну, посмотри мне в глаза! – приказал Михалис.

Сиезасыр с трудом поднял голову, испуганно заморгал за стеклами очков.

– Это ты его убил! – понизив голос, сказал Михалис.

– Я!

– Мужчина убивает кинжалом, а не ядом.

– Я не мог больше терпеть…

– Мало того, что грех на душу взял, так еще и всю родню опозорил! В нашем роду еще не бывало подлых отравителей!

– Я больше не мог, Михалис…

– Да не за то я тебя корю, что ты с этой дрянью рассчитался! А за то, что убил по-бабьи!

– По-другому я бы с ним не совладал, он ведь сильнее меня…

– Жена знает?

– Кто ж ее разберет, она со мной слова не скажет. Я хотел подняться наверх – спустила с лестницы. Вот сижу здесь, жду…

– Чего ждешь-то?

– Жду, и все… Чему быть, того не миновать. Мне уже ничего не страшно! – Он как будто бы даже оживился.

– Она выдаст тебя.

– Пускай! Я сказал свое слово, теперь ее очередь!

– Вставай!.. Если донесет – не запирайся, значит, тебе на роду написано окончить жизнь в тюрьме. А если не донесет – молчи. Молчи и не распускай нюни, слышишь? Настоящий мужчина должен убивать своих врагов. Ну все, пошли, – он силой поставил брата на ноги, – пора готовить похороны.

На следующий день ближе к полудню во дворе собрался народ, чтобы проводить Дьямандиса на кладбище. Гроб был весь усыпан цветами, даже лица покойника не было видно. Вангельо оборвала все цветы в саду, соседки принесли охапки лавра, базилика, роз. Явилась и жена лекаря, Марсела. Она часто засматривалась на красивого парня, когда он проходил мимо ее окна, и теперь тоже опустошила свой сад. Дядя Усопшего, капитан Поликсингис, раздвинул на мгновение ворохи цветов, взглянул на распухшее лицо и сразу отвернулся. Затем мрачно покосился на учителя, стоявшего напротив.

Как только появился священник, Вангельо с криками бросилась на гроб, словно хотела защитить брата. К ней подошли четверо мужчин, оттащили. Тогда она взяла ножницы, обрезала себе косы и, сделав два толстых жгута, обвязала мертвому руки. Траурная процессия двинулась со двора, Вангельо с порога молча помахала ей вслед, будто ненадолго прощаясь с братом, и ушла в дом. Там умылась, привела себя в порядок, собрала всю одежду покойного, сложила посреди двора и подожгла. Потом долго сидела неподвижно, глядя на огонь.

После похорон зашел к ней дядя и в упор спросил, не знает ли она, кто подсыпал брату яд. Вангельо даже губ не разжала – только упрямо качнула головой.

В эту ночь Сиезасыр из страха не ночевал у себя. К брату пойти постеснялся, а постучал в дверь дома напротив, к другу Идоменеасу. Они полночи беседовали о смерти, о бессмертии души, пока, наконец, оба не уснули.

Прошло три дня. Вангельо будто не замечала мужа, который слонялся по дому как тень. Запершись в комнате брата, она зажигала лампадку и наливала в чашку чистой воды, чтобы жаждущая душа покойного могла напиться. Эту душу, осужденную еще сорок дней не покидать своего предела, она ощущала на своих волосах, на груди, а по ночам и на губах: сядет, как бабочка на цветок, а потом вновь начинает порхать. Это будоражило Вангельо, она была почти счастлива, совсем не плакала, даже траур не надела – так и ходила с желтой лентой в волосах. Тетка Хрисанфи уговаривала ее перебраться на лето в их домик у моря, но Вангельо отказалась. Она теперь никуда не выходила, даже на могилу к брату, а только все перекладывала с места на место какие-то вещи, будто собиралась в дорогу.

На четвертый день она велела бабке Марьоре:

– Накрой стол белой вышитой скатертью, приборы, тарелки поставь все самые лучшие, лампу не зажигай – засвети те две лампадки, что горели у гроба покойного… Да скажи хозяину, что сегодня мы будем ужинать вместе.