Вот и сейчас, в минуту опасности, все ждали решения от Тодориса.

– Низами наступают, – сказал он. – Надо действовать, братья! Вокруг видите что творится? Опять война. Уже и до Мегалокастро она докатилась, а оттуда переметнется в Ретимно, в Ханью. Скоро весь Крит заполыхает! Вы думаете, турецкие псы преследуют какого-то одного убийцу и, расправившись с ним, успокоятся? Не обольщайтесь! Они не остановятся, пока не перережут всех православных! Это знали еще наши деды и прадеды, когда поднимали стяг свободы. Я, уходя из дома, захватил с собой знамя – вот оно, смотрите, на нем вышито: «Свобода или смерть!» Теперь настало и для нас время развернуть его и выйти на битву за веру, за воссоединение с Грецией.

Слухи о том, что в горах действует отряд, быстро достигли ушей паши, он пришел в ярость. Надо немедленно идти к митрополиту и растолковать ему, что почем, ежели сам он ничего не понимает!.. Мало всей этой кутерьмы, так еще сегодня утром паша получил такую дурную весть, от которой свет ему стал немил. К нему примчался старый слуга Нури-бея.

– Паша-эфенди, – закричал он, – конь-то издох! Прямо на могиле!

– А ты что ж, не кормил его, не поил? Я ведь тебе приказал за ним смотреть.

– Все ему давал, паша-эфенди, – и еду, и воду, но он ни к чему и не прикоснулся… Видать, сам хотел смерти…

Солнце взошло. Муэдзин громогласно возвещал с минарета о великой благодати намаза и о милосердии Аллаха. А митрополит сидел у себя в резиденции на низеньком диванчике, перебирал четки и вел глубокомысленные беседы с мудрейшим Хаджисаввасом. Опять ему вспомнились далекие счастливые годы, когда служил он архимандритом в Киеве. Какая же там, в России, благодать! Какие хлеба, какое масло, а копченая рыба, а икра!.. Да одни только золоченые купола храмов, иконы в золотых окладах, жемчуга, сапфиры и рубины на Евангелиях чего стоят!..

– Нет, Хаджисаввас, пока существует Россия, мне ничто не страшно! Настанет день, и она от Турции камня на камне не оставит. Вот тогда-то Крит и увидит свободу. Другой надежды у нас нет…

Хаджисаввас взглянул в окно и вспомнил, как несколько дней назад гроза застигла его на отцовском поле, в часе ходьбы от Мегалокастро, неподалеку от деревни Ай-Ирини. И то ли Бог его надоумил, то ли не раз читанные и слышанные предания об этих местах, но только ему вдруг подумалось: а не здесь ли надо искать знаменитый древний город? Он принялся ковырять тростью землю и наткнулся на золотой перстень! Принес находку домой, очистил и показал митрополиту. На перстне была изображена двуликая женщина с обоюдоострой секирой в руках. Перед женщиной склонился обнаженный мужчина, и лицом и фигурой похожий на нынешних критян. А над ними висит в небе молодой серп луны.

– Ты спрячь его, владыко, – посоветовал Хаджисаввас, – не дай Бог, пронюхает кто! Ведь там наверняка богатейшие клады спрятаны! И если мы разгласим тайну, турки отнимут их у нас. Надо подождать, когда Крит станет свободным, и тогда раскопки этого древнего города принесут славу грекам.

Митрополит слушал его, кивал. Может, и правда то, что он говорит, но до того ль ему теперь, когда на нем ответственность за судьбы тысяч людей?.. Поэтому митрополит все время пытался перевести разговор на дела нынешних дней и о России заговорил не без умысла…

Хаджисаввас вдруг встрепенулся, задетый за живое.

– Да, каждый по-своему видит путь к свободе. Вот ты, владыко, уповаешь на Россию. Народ верит только в силу оружия… А я… Да-да, не смейся… жду освобождения от этого перстня…

Дверь распахнулась. Вошел Мурдзуфлос.

– Владыко, к тебе паша.

Хаджисаввас, усмехнувшись, встал.

– Вот и у паши голова кругом из-за нас, критян! – Он почтительно поцеловал руку у митрополита и вышел в потайную дверь.

– Слыхал новости, твоя милость? – спросил паша, не успев войти. – Говорят, в горах восстание, твои люди взяли греческий стяг. Не понимаю, какой свободы им не хватает? Ведь каждый из нас повинуется Богу, в которого верует, – какое же это рабство?! Кто из нас требует у Него свободы?! Нет! Надо соблюдать порядок и закон, потому что они от Бога! Ох, будь проклят тот день, когда я впутался в эти критские дела!

– Покоряться Богу, в которого веруешь – это одно, – ответил митрополит. – И совсем другое – покоряться чужому Богу, в которого не веруешь. Оттого-то мои сограждане и чувствуют себя рабами.

Паша ничего не ответил, пристально взглянул на митрополита и вышел, хлопнув дверью. Дома он сел у окна и стал в подзорную трубу глядеть на море – появились ли уже на горизонте турецкие корабли. Кто-кто, а войска сразу все объяснят и расставят по местам.

Он хлопнул в ладоши. Вошел арап.

– Что-то тяжело у меня на душе, Сулейман. А ну-ка разыщи Барбаянниса, пусть расскажет что-нибудь веселенькое, разгонит тоску…

Темнело. Закрывались двери лавок, матери звали детей домой. В темноте турки-головорезы, босые, в фесках набекрень, разгуливали по греческому кварталу, поносили Христа, оплевывали запертые двери. Каждую ночь бесновались они и у дома капитана Михалиса… Ведь это он убил Нури-бея! Все знают, что в тот день он приезжал к нему на хутор, а после его отъезда бея нашли мертвым. Как пить дать Вепрь его убил. Для храбрости турки накачивались ракией и несколько раз готовы были разгромить его дом, а все ж таки чувствовали опаску, поэтому только ругались на чем свет стоит, а до нападения так и не доходило.

Капитан Михалис стоял наготове за дверью с двумя заряженными пистолетами. Теперь каждую ночь он отправлял семью ночевать к кому-нибудь из соседей и оставался в доме один. Правда, однажды сказал Трасаки:

– Оставайся, пора тебе привыкать.

Теперь, стоя за дверью, они стерегли дом вместе – отец и сын.

Арап застал Барбаянниса дома. Тот как раз разводил во дворе костер, чтобы сварить в котелке похлебку из сладких рожков.

– Погоди, Сулейман, только саблю надену. Уж если к паше идти, так при полном параде!

Барбаяннис пошел в дом, прицепил саблю, повесил на морщинистую шею жестяной орден, хотел еще башмаки обуть, да передумал: больно долго шнурки завязывать! Выйдя во двор, подкрутил усы.

– Ну, зачем я понадобился паше? Может, на всякий случай прихватить бутыль с шербетом?

– Конечно, прихвати. Паша не станет – я выпью!

Барбаяннис опять вернулся, налил в бутыль шербета, бросил в него горсть льда.

– Как думаешь, арап, голову с собой брать или лучше дома оставить? – пошутил он. – Чует мое сердце, не к добру все это.

Сулейман пожал плечами.

– Шевелись давай!

Паша все так же сидел, поджав ноги, у окна, проклиная судьбу, забросившую его на этот чертов остров. Куда ж ты меня посадила, Турция? Это ведь не трон, а кол!

Вошел Барбаяннис, босой, с саблей на боку, с жестяным орденом, отвесил паше поклон.

– А вот и я, паша-эфенди! – Старик поставил к его ногам бутыль с шербетом. – Холодный, как лед! Замерзает, кто пьет!