– Нет, боюсь покойного! – буркнул паша, хотя взором так и пожирал славного жеребца.

Он подошел к коню, хотел его погладить, но тот отпрянул, угрожающе оскалился и стал кружить возле могилы, грозя затоптать всех копытами.

– Уйдем отсюда! – решил паша. – Оставим его одного. Пусть утолит свою печаль. Видно, не только у человека есть душа… А когда оголодает – смирится и сам придет к людям. Может, еще и покрасуется в моей конюшне.

Паша двинулся в город, и за ним потянулись остальные. Аллах милостив, думал наместник султана. Сколько раз мне снилось, как я гарцую на этом скакуне, словно юноша! На всех женщин Мегалокастро не променял бы я такого коня, а вот теперь, благодарение Аллаху, может, и достанется мне столь драгоценный дар!

Он оглянулся. Конь опять улегся на могиле. А закатное уже солнце озарило багрянцем древние венецианские стены. Мрачная стая воронья налетела и попряталась в пустых бойницах. Вечернюю тишину города нарушали только лай собак и грозный, могучий рев моря.

Паша остановился и, обернувшись к процессии, сказал:

– Вот что, уважаемые сограждане, спокойствие Крита висит на волоске. Нури-бей покончил с собой, я убежден в этом, а значит, не надо поднимать шума, не то Аллах ведает, чем все это кончится. А я желаю, чтоб у нас был мир, чтоб даже носа никому не расквасили. Запомните крепко: если что случится, то, клянусь Пророком, буду вешать на платане не только гяуров, но и мусульман! Вам ясно? – Подав арапу знак следовать за ним, он медленно зашагал дальше.

Муэдзин неодобрительно покачал головой. Все молча переглянулись: ну что это за паша, прямо греческий выродок! Зачем такого прислали на Крит?! Скажите пожалуйста, и капли крови не должно пролиться! Где это видано, чтоб на байрам да ягненка не зарезать?

Не успел паша войти в крепостные ворота, как муэдзин вытащил из-за пазухи взятую на память чалму Нури-бея и привязал ее к посоху.

– Смерть гяурам! Смерть! – завопил он, размахивая чалмой, этим флагом.

Неподалеку два старика христианина поливали бахчу.

– Вон они, неверные! Хватайте их!

Два храбреца с готовностью вытащили кинжалы.

– Вперед! Кровь за кровь! – взвизгнул муэдзин.

Головорезы, подскочили к колодцу, набросились на стариков, сбили их с ног, прижав головы обоих к колодезному срубу.

– Только смотрите, ребята, не расквасьте им носы! – потешался муэдзин.

Две головы полетели в колодец.

Ветер с моря колыхал чалму на посохе муэдзина. Смеркалось. Низами уже запирали ворота, но муэдзин ударил в железную створку. За ним ввалилась вся толпа и с криками разбежалась по улицам.

Заслышав, что турки возвращаются с похорон, христиане сворачивали торговлю и торопились запереться дома.

Муэдзин остановился у большой турецкой кофейни поблизости от Ханиотских ворот, поднял свой стяг и провозгласил:

– Во имя Аллаха! Смерть гяурам!

Но старый Селим-ага и другие рассудительные турки попытались успокоить этого разъяренного пса. Завели в кофейню, усадили, заказали кофе, лукум, подали наргиле, начали отвлекать разговорами. Даже Эфендину вызвали, чтоб тот рассказал какую-нибудь старинную сказку Шахерезады о женщинах, красивых мальчиках, диковинных яствах… Может, хоть «Тысяча и одна ночь» отвратят свирепого муэдзина от резни и крови…

Прошло два не то три дня. Христиане с часу на час ждали, что ворота крепости средь бела дня закроются и люди окажутся в западне. Всех перережут – силы-то неравны!

В город прилетела еще одна черная весть. Турки зарезали добрейшего человека, игумена Агафангела из монастыря Агарафоса. Он накануне ходил в Трапсано святить церковь, там отужинал, выпил и, вернувшись, сладко уснул на веранде. А ночью ворвались турки и отрезали бедняге голову – тот даже не проснулся. В отместку за это злодейство монах, двоюродный брат Агафангела, спустился к подножию Псилоритиса в богатую турецкую деревню Заро и прикончил кровожадного Бабу-али, застав его за таким занятием: турок привязал двух греков к колодезному вороту, чтобы те, как ишаки, выбирали воду поливки сада.

Так вспыхивали искры то здесь, то там, постепенно весь Крит охватывало пламя восстания.

Всполошились турки в греческих деревнях. Грузили на мулов свой скарб и вместе с женами, детьми, внуками торопились укрыться в Мегалокастро. А христиане, из тех, что потрусливей, тоже собирали пожитки, отправляясь в горы.

Паша растерялся, чувствуя, что не в силах предотвратить надвигающуюся опасность. Чего неймется этим проклятым критянам, хлебом их не корми – дай друг друга погрызть. И ведь другого времени не нашли, вздумали сеять смуту именно теперь, когда все мысли его устремлены к знаменитому жеребцу Нури-бея!.. Он сам будет кормить его с ладони сахаром, поить, приучать к себе, и, может быть, настанет благословенный день, когда он выедет верхом на этом красавце к Трем аркам. Так вот на тебе – быть на Крите восстанию!.. Паша бросался то в одну, то в другую сторону: то уговаривал митрополита, мол, надо предать анафеме всех, кто убивает турок, а то увещевал своих мусульман, чтоб до поры не брались за оружие, – клялся, что никто их не тронет, к тому ж скоро подоспеют аскеры и наведут порядок, он уже послал гонца в Стамбул.

Но как остановить ком с горы? В воскресенье разнеслась весть о том, что якобы какой-то капитан Тодорис налетел средь бела дня на турецкое село в Ласифи и поджег его.

– Зло множится, паша-эфенди! Гяуры совсем распоясались – дальше некуда: жгут наши деревни.

– Да кто такой этот капитан Тодорис? Впервые о нем слышу, – хмуро отозвался паша, перебирая четки.

Поднялся ага из Петрокефало.

– Мальчишка, молокосос, паша-эфенди! Отец его – Манусакас, тот самый, что искалечил Нури-бея, а дядя – капитан Михалис, Вепрь! Так вот теперь и этот пащенок поднял на нас руку! Если его в три дня не поймают и не посадят на кол у Трех арок, то мы тоже станем жечь греков. Мы тебя предупредили, паша-эфенди, а уж там как знаешь…

– Да вы что, шайтаны! – испугался паша. – Головой моей играть вздумали?! Она и так едва держится на плечах. А коли начнется смута, тогда уж точно жди фирмана!

– Поймай Тодориса и посади на кол, иначе камня на камне от Мегалокастро не оставим!

– Да где ж я его поймаю?

– В Ласифи, он там скрывается.

Посланные пашой отряды низами окружили Ласифьотские горы. Узнав об этом, Тодорис собрал таких же, как он, смельчаков в одном из ущелий Селены. За то время, пока скрывался от преследований турок из Петрокефало, жаждущих отомстить за кровь Хусейна, он возмужал и окреп духом. Нередко один или с друзьями устраивал он засады своим врагам, а если видел, что у тех большой численный перевес, – уходил, и никто не мог его найти, ведь в этих горах Тодорису был знаком каждый камешек. В одежде с отцовского плеча и с его ружьем, повязанный платком, пропахшим отцовским потом, он чувствовал, что как бы перевоплотился в покойного, и сам себе казался взрослее, сильнее, мужественнее. Он научился подбирать нужные слова, взвешивать свои поступки. Поэтому его порой слушались даже поседевшие в сражениях вояки.