– Все преступники говорят, что у них не было выхода, – ехидно вставила Кара.

– Про преступников тебе точно видней. А теперь вот на это посмотри.

Положил перед Карой тонкий выставочный буклет галереи «Эпсилон Клауса». Нетерпеливо ткнул пальцем в одну из иллюстраций и снова сунул под нос телефон:

– Ты видишь? Он эту картинку почти в точности повторил. А теперь вот что я тебе скажу. Это, конечно, формально, по всем критериям, абстрактный экспрессионизм – такой, обновленный; ну, он, как любое интересное направление раз в какое-то время заново возрождается. Но интересно сейчас не это, а то, что на самом деле он не абстрактный ни разу. А предельно конкретный.

– Ты вообще учитывай, что я не искусствовед, – заметила Кара.

– А разговор у нас с тобой тоже не искусствоведческий. Обычный житейский разговор. О том, что у некоторых людей иногда включается такое… – даже не знаю, как лучше сказать – особое, дополнительное, что ли, зрение. И тогда начинаешь видеть мир вот в точности таким, как здесь нарисовано – зыбким, текучим, переливающимся, окутанным почти невидимой сияющей паутиной, которая явственно связывает все со всем. Я сам здесь два раза такое видел. В первый раз, когда стоял на мосту через Вильняле, то ли уже наяву, то ли еще в чужом сне; подозреваю, на самом деле ровно посередине, между тем и другим.

– Это когда ты только в город приехал, и тебе морочил голову наш общий друг?

– Ну да. А второй раз уже сам, без посторонней помощи. Хотя черт его знает, может, и с помощью, просто я о ней ничего не знал. Шел по набережной Вильняле в том месте, где сейчас с другой стороны новостройки, и вдруг накрыло меня. Хотя ничего специально не делал. Даже не вспоминал. Музыку слушал в плеере, думал о каких-то своих делах, и вдруг – бабах! Счастье было невероятное. Может быть, вообще самое крутое, что со мной в жизни случилось. В обеих жизнях, или сколько их там у меня… Да, и был еще один случай. Но не здесь, а дома. Или мне теперь полагается говорить: «Не дома, а у вас»? Короче, на Этой Стороне. Возле моря, когда я туда в одиночку сбежал, ты еще потом страшно ругалась.

– Да я много раз страшно ругалась, – невольно улыбнулась Кара.

– Ну, значит, в один из этих разов. Я сидел на пляже, ничего особенного не делал, то ли вспоминал, как когда-то вот так же у Зыбкого моря один сидел, то ли просто придумывал, будто вспоминаю. И вдруг, ни с того, ни с сего, тоже сияние отовсюду, словно поверхностью моря, в которой отражается предвечернее солнце, стало вообще все. Так вот, знаешь, что самое главное? У нас, на Этой Стороне, сияющая паутина совсем другая. Не золотая, а перламутрово-белая. И тоньше, и движется гораздо быстрей. И фон, то есть весь остальной мир, не зеленый, а голубой. Я уже потом подумал, это, наверное, потому, что разные свойства материи там и здесь.

Он замолчал, почти невольно пытаясь уцепиться за это воспоминание – может быть, если как следует сосредоточиться, все повторится? Мир снова вспыхнет, засияет и потечет?

Но ничего, конечно, не вышло. Почему-то нарочно, волевым усилием такие вещи не получаются никогда.

– Ничего себе, какие внезапно подробности выясняются, – наконец сказала Кара. – Так странно все это от тебя слышать! Словно ты – какой-нибудь древний жрец. Они, говорят, видели зыбкие линии мира, связывающие все со всем. То есть не просто «говорят», это как раз вполне несомненная штука. Ханна-Лора до сих пор так видит, если захочет. И Стефан однажды при мне этими сияющими линиями мира своих сотрудников вдохновенно грузил. Типа, не надо руками за них хвататься, если показалось, будто что-то неладно, следует немедленно его вызывать. Для меня-то эти «линии мира» пока просто слова. Никогда их своими глазами не видела. И тут вдруг ты!..

– Да ладно бы я, – нетерпеливо отмахнулся Эдо. – Что с меня взять, я псих. Может, в древние жрецы так и записывались, кто их знает: сперва заводили себе несколько жизней, потом от этого дела аккуратно, не особо кидаясь с топорами на окружающих, сходили с ума. Короче, я – это сейчас неважно. А вот художник – да! Ты прикинь, исчезнув отсюда, оказавшись на Этой Стороне, с новой судьбой, памятью и полной уверенностью, что там родился и всю жизнь прожил, он рисует Другую Сторону. Ее тайные линии мира, зыбкость, золотое сияние – вот это все. То есть чувственный опыт есть чувственный опыт. Вот уж что не пропьешь! Знаешь, что мне это напомнило? Как я сам, уехав из Граничного города, сменив судьбу и все позабыв, продолжал чинить сломавшиеся приборы домашним способом, каким-то мне самому непонятным невнятным усилием воли. И, собственно, до сих пор продолжаю чинить. Просто я не художник, хотя формально какое-то время числился таковым. У меня другое призвание – примусы починять. А то бы тоже небось сидел, рисовал с утра до ночи линии мира. Только не золотые, а перламутрово-белые. На голубом.

Кара озадаченно покачала головой.

– Про приборы ты раньше мне не рассказывал.

– Да просто как-то к слову не приходилось.

– Ну и дела.

– Ты, кстати, возьми буклет на работу. Покажи его Стефану. Спроси, это вообще похоже на здешние линии мира? Или мы оба что-то другое видели? И если другое, то что тогда? И заодно всю историю про художника ему расскажи.

– Да историю-то он знает. Но буклет давай. Покажу, конечно. И спрошу. Да ты и сам его расспросить можешь. Он у Тони почти каждый вечер сидит.

– Он-то, может, и каждый, да я не каждый, – усмехнулся Эдо. – Только когда есть подходящее настроение в дверь до посинения колотить. Это, как я понимаю, мой персональный способ вхождения в пространство чудесного – расшибать об него лоб. Другой вариант – чтобы притащили за шиворот. Или даже как младенца на руках принесли. Это бывает чертовски приятно. Но ты меня знаешь, я люблю все делать сам.

– Ну так можно чередовать, – пожала плечами Кара. – Сегодня принесли на руках, завтра сам.

– Да можно, конечно. Но на самом деле, не стоит. Когда часто носят на руках, в организме потом отчаяния не хватает. И лоб как-то неубедительно расшибается об чудеса.

– Совсем дурак, – улыбнулась Кара. – Но тебе, конечно, видней, что со своей жизнью делать.

– Первое – чистая правда, – в тон ей ответил Эдо. – Насчет второго – да черт его знает. Хотел бы я, чтобы было так.

– От художника ты теперь уже не отстанешь, я правильно понимаю? – прямо спросила она.

– Да опять же, черт его знает. Может, как раз и отстану. У меня своих дел невпроворот, а в сутках всего двадцать четыре часа, из которых дома можно провести никак не больше восьми. Но тогда кто-то другой должен начать к нему приставать. Потому что… ну слушай. Он же сейчас, по сути, примерно в таком положении, в каком я долгие годы был. Старую жизнь потерял, новую получил, сам ничего не понял и, как ни в чем не бывало, продолжает скакать. Только я-то, в отличие от него, уже знаю, что можно получить в одни руки две своих жизни разом. И что на практике это означает – обе навсегда потерять, а самому при этом остаться. Это, конечно, ужас невыносимый, с точки зрения беспомощной человеческой головы. Но одновременно немыслимое сокровище – если в хороших руках. А Зоран очень крутой художник. Значит, руки у него хорошие. Еще и получше моих.