– Напугали меня, между прочим. Это было чуть ли не хуже, чем выезжать из города.

– Да ладно вам – хуже. Не настолько уж я помирал.

– Тряпочкой, кстати, запросто, – вставляет наконец Тони. – У меня тут, сам знаешь, до хрена темных углов.

– Спасибо, дорогой друг. Темные углы это почти так же бесценно, как твой яблочный пирог.

– Грушевый! – возмущается Тони.

– Что?

– Мой пирог был с грушами, – повторяет Тони. – И с творогом. – И, повернувшись к Эдо, говорит: – Боюсь, он вас не разыгрывал. Чтобы перепутать мои начинки, это уже даже не при смерти, это привидением надо быть.

– У-у-у! – коротко взвыв и неубедительно взмахнув руками, привидение сползает с барного табурета и повисает на Тони. – Где тут у нас нынче покойницкая? Давай тащи!

Но возле двери, ведущей в подсобку, она же мастерская, спальня и кабинет, он останавливается и, обернувшись к Эдо, очень серьезно ему говорит:

– Я был заранее совершенно уверен, что ради кого-то другого вы легко сделаете то, чего не можете сделать для себя. Проверил. Сами видели, получилось. Все сходится! Имейте в виду, этот метод – рабочий. Безотказный. Ваш. Точно знаю, сам примерно такой же. Где бы я сейчас был, если бы не хотел спасти всех на свете. Или, к примеру, кофе нормальный вам с Тони сварить.

И решительным, хоть и нетвердым шагом идет к плите.

Она еще где-то между первой и второй репетициями поняла, что напрасно все это затеяла. Дурацкий был план. Потому что на самом деле неважно, какую ты играешь музыку, с кем, и как у вас получается, даже где ты находишься, дома или на Другой Стороне, тоже оказалось не особенно важно. Важно только, кто из тебя играет. Кто ты сама. А Цвета как была, так и осталась Цветой, просто в иных обстоятельствах, вот и все.

Она, конечно, помалкивала. Виду не подавала. Цвета не любила сдаваться, признавать, что ошиблась, была неправа. Да и просто нечестно было бы сейчас заявить: «У нас ничего не получится», – и сбежать домой. Потому что Симон так старался, ее тут устраивал, хлопотал, успокаивал, поддерживал и всему учил. Первые несколько дней ни на минуту не оставлял в одиночестве, всюду таскал за собой, а ночью ложился рядом, чтобы она нормально поспала, а не ворочалась с боку на бок в паническом ужасе утратить память, стать неизвестно кем и исчезнуть, в смысле, остаться тут навсегда. Хотя Симону постоянно названивала какая-то девчонка и, судя по доносившимся репликам, была не особо довольна сложившейся ситуацией – ну а кто бы на ее месте был?

Цвета понимала, как Симону с ней трудно, и очень ценила его усилия. Сама ни за что бы не стала ни с кем так возиться, вот хоть застрели. А ведь он еще своих музыкантов уговаривал и спешно менял репертуар специально под Цвету. Чтобы была не сбоку припеку, а при деле, с ведущими партиями. Непонятно, как Симон вообще с этим справился. С ума можно сойти.

Но сам Симон был счастлив, как у них все удачно складывается, в неизменном восторге от совместной игры. И его ребята тоже вроде вполне довольны. То есть поначалу, конечно, не особо обрадовались новенькой, но первая же репетиция их примирила с Цветой, даже, можно сказать, до известной степени окрылила; короче, расставила все по местам. «Ну ничего себе девочка!» – присвистнул Йонас. Он был старше всех и такой крутой кларнетист, что даже в элливальском «Вчерашнем дожде» с ним бы сразу контракт подписали, Цвета на что угодно спорить могла.

Йонас казался Цвете беспечным экс-ангелом, даже не падшим, а просто случайно забредшим сюда с небес. Ну, как бывает, на что-то засмотрелся, увлекся, там посидел, тут выпил, где-то еще добавил, что было дальше, не помню, у какой-то девчонки на ночь остался, с утра спохватился – где крылья, где нимб, где моя лестница в небо? Как – больше нет?! И не будет? Ай, и черт тогда с ними, плевать.

И играл он как ангел – дело даже не в технике, хотя и в технике тоже, Йонас был заоблачно крут. Но важно не это, а необъяснимое ощущение, что когда Йонас играет, он спасает мир. Ежедневно, как минимум, часа по два-три кряду спасает, поэтому жизнь на земле продолжается. Остальные – сам Симон, стриженная под ноль девочка Яна с острыми скулами и глазами-озерами, меланхоличный красавчик Ганс – тоже отличные музыканты, но все-таки ничего не спасают, Йонас в этом смысле незаменим.

Йонас первым почувствовал, что у Цветы с ними ничего не получится, хотя вряд ли именно так это ощущение себе объяснил. Сказал ей как-то в конце репетиции: «Ты чудо-ребенок, райская птичка, фея из волшебной страны, тебе бы не сидеть тут с нами в подвале, а с цветка на цветок порхать». Все решили, это такой изысканный комплимент, но Цвета поняла его с полуслова. И потом, когда никто больше не слышал, сказала: «Вы правы, во мне мало силы. То есть много, но какая-то она у меня не та». И Йонас очень серьезно кивнул: «Трудно тебе будет с нами». Цвета пожала плечами: «Да лишь бы не вам со мной».

Справедливости ради, им и не было трудно. Отлично вместе играли. Просто смысла особого в этом не было. Мало ли с кем можно отлично играть.

Цвета, конечно, надеялась, что все изменится, что однажды она проснется… да неважно на самом деле какой. Просто другой. Не девочкой Цветой, а человеком, заблудившимся между мирами, одиноким, сильным и страшным – то есть это сейчас представляется, что именно страшным, а изнутри-то, наверное, будет казаться, что нет. Постоянно напоминала себе: некуда торопиться, ты еще даже толком не начала здесь жить. Всего неделю одна ночуешь, да и то с утра, не продрав толком глаза, сразу звонишь Симону – голос услышать, убедиться, что все в порядке, на Другой Стороне есть человек, который знает меня и помнит, откуда я здесь взялась. Сам-то Симон прежде, чем начал писать свою новую музыку, здесь целых одиннадцать лет болтался, причем большую часть – в полном беспамятстве. «Может, и мне надо было – сразу в беспамятстве? – думала Цвета. – С этого и следовало начинать?»

Как-то раз расхрабрилась, решилась, не стала проделывать специальные защитные фокусы перед сном. Но, конечно, просто без них не уснула, даже бутылка вина не помогла. Лежала, крепко вцепившись в трубу, которую потащила с собой в постель, суеверно рассчитывая, что тогда проснется не кем попало, а именно музыкантом, тряслась от ужаса, таращилась в потолок до утра. То есть не в потолок, а в окно, конечно. На утешительное синее зарево над горизонтом, на свет домашнего Маяка. Пока он горит, жить на Другой Стороне не страшно. Ну, то есть страшно, конечно, но не настолько чтобы сломя голову убегать.