В тот раз я вдобавок был зол. Меня гнобили, терзали, подвергали страшной опасности — и в уплату я получаю процеженное сквозь зубы «спасибо» от человека, который, если бы не я, отправился бы на корм рыбам! Боже, как же я их всех ненавидел: этого пентюха Карла-Густава, старого хмыря Заптена, и даже ханжу Грундвига с его блекотанием. Но я с ними поквитаюсь, ей-ей. И это, кстати, будет высшая справедливость: Бисмарк обещал мне хорошее вознаграждение — так-так, вот я и вернусь из Штракенца не с пустыми карманами.

К тому же дело-то вполне безопасное. Риска вообще почти нет, ибо у меня имеется фора в несколько часов, и я знаю, как замести следы. Бог мой, я им всем покажу, они у меня узнают, что скупой платит дважды. Значит, мне за них делать грязную работу, а потом убираться вон, вот как? Ну, придется вам немножко больше узнать о Гарри Флэшмене, подлые ублюдки!

Так кумекал я сам с собой. Но самое главное было то, что я не сомневался в безопасности своего предприятия. Да и разве найдется нечто, на что не решится человек, у которого есть быстрый конь и свободный путь прочь из города?

Когда я въехал в Штракенц, только-только начало светать, предрассветный ветерок шевелил ветви деревьев, растущих вдоль тракта. Я скакал по спящим предместьям; копыта звонко стучали по мостовой. Обогнув старый город, я подъехал к дворцу, где у ограды меня встретили двое часовых, широко распахнувшие рты от удивления.

— Offnen![66]— говорю.

Один попытался салютовать мне и уронил мушкет, другой стал поспешно раздвигать створки. Я поскакал дальше, предоставив солдатам дивиться, как их новый принц, чье исчезновение наделало в герцогстве много шуму, прибывает ни свет ни заря, нечесаный и небритый.

У дверей охраны было больше; я дал стражникам строжайший приказ оседлать для меня лучшую лошадь и быть наготове через десять минут. Еще я распорядился, чтобы никто ни под каким видом не покидал дворца, и никто не входил в него без моего ведома. Они взяли под козырек и наперегонки помчались выполнять команду. Один открывал передо мной двери, и вот я по-хозяйски вхожу в холл. «Как же все просто», — думаю.

Дремавший в кресле мажордом или швейцар вскочил и заголосил при виде меня, угрожая перебудить все здание. Пришлось успокоить его резким словом.

— Пошлите кого-нибудь на кухню, — говорю я. — Пусть соберут холодных закусок, чтобы хватило набить седельный мешок, и принесут сюда. Да захватят вина или флягу со спиртом. А, еще денег, кошель с деньгами. Живо!

— Ваше высочество опять уезжает? — заверещал он.

— Да, — отрезал я. — Beeilen sie sich.[67]

— Но, ваше высочество… Мне приказано… Ее высочеству велено докладывать…

— Герцогиня? Где она? Разве не в Штрельхоу?

— Вовсе нет. Она вернулась прошлой ночью, после того… как ваши поиски ничего не дали. — Глаза его были круглыми от испуга. — Все в жутком беспокойстве, ваше высочество. Был дан приказ при первом известии о вас тут же сообщать герцогине.

Я на это не рассчитывал, она должна была оставаться в Штрельхоу, черт ее побери! Дело осложняется… Хотя, может, и нет… Глядя натоптавшегося в нерешительности мажордома, я пораскинул мозгами и пришел к решению.

— Я сам ей скажу, — говорю. — А пока, милейший, будьте любезны исполнить все, что я приказал. И чем меньше болтовни о моем возвращении, тем лучше — ясно?

Предоставив ему лопотать про готовность исполнить мои приказания, я, перескакивая по четыре ступеньки за раз, помчался по парадной лестнице к покоям герцогини. У дверей стояли все те же облаченные в желтые мундиры стражники, при виде меня остолбеневшие и выкатившие глаза — эти парни ничто против наших из Одиннадцатого гусарского, доложу я вам. Я постучал, и минуту спустя сонный женский голос спросил:

— Wer klopft?[68]

— Карл-Густав, — отвечаю я. — Никого не впускать! — это часовым.

Изнутри послышался визг, двери открыла та самая рыжая малютка-фрейлина, с которой флиртовал Руди. Протирая рукой заспанный глаз, другим она изумленно пялилась на меня. Живописную картину беспорядка дополняла сбившаяся ночная сорочка, из-под которой выбивалась одна из грудей. «Да, мне самое время покинуть Штракенц, — подумал я, — ибо долго оставаться верным мужем я не смогу».

— Где твоя госпожа? — спрашиваю я. В этот момент распахнулась внутренняя дверь, и появилась Ирма, в наспех наброшенном на плечи халате.

— Что случилось, Хельга? Кто стучал… — при виде меня она вскрикнула, покачнулась и прыгнула мне на руки. — Карл! О, Карл! Карл! Карл!

Ладно, немного можно побыть и верным: ощущение прижавшегося ко мне юного тела было подобно электрическому разряду, и нет ничего удивительного в том, что я привлек ее к себе, отвечая на поцелуи, которыми она осыпала мое лицо.

— О, Карл! — она отстранилась, глядя на меня заплаканными глазами. — Ах, любимый, что произошло с твоей головой?

На мгновение я опешил, а потом сообразил: бритва не касалась моей шикарной полированной лысины уже дня два или три, в силу чего последняя покрылась черной и жесткой, как ершик, порослью. Как только женщины умеют вычленять самые неважные детали!

— Пустяки, моя дорогая, — отвечаю я, сжимая ее в объятиях. — Теперь, когда я снова с тобой, все в порядке.

— Но что произошло? Где ты был? Я с ума сошла от беспокойства… — она вскрикнула. — Ты ранен! Твоя рука…

— Ну же, ну, милая, — говорю я, еще крепче тиская ее. — Не волнуйся. Это всего лишь царапина. — Я развернул ее, бормоча ласковые словечки, и повел в спальню, подальше от любопытных глазенок юной Хельги. Стоило мне закрыть за нами дверь, как ее вопросы посыпались с новой силой. Я велел ей молчать, и мы сели на край кровати — как здорово было бы покувыркаться с ней, да только времени не было.

— Это бунт… точнее, заговор против герцогства. Твой трон, сами наши жизни в опасности. — Я оборвал ее испуганный крик. — Он удался, почти удался. Все висело на волоске, но благодаря преданности нескольких твоих… наших подданных, худшее уже позади и бояться нечего.

— Но… но я не понимаю, — начала она, и ее прекрасное лицо сделалось жестким. — Кто это был? Те агитаторы? Но они в тюрьме — я точно знаю!

— Ну, ну, — успокаивающе шепчу я, — не волнуйся. Все позади, Штракенц спасен, и, самое главное, ты в безопасности, любимая. — И я снова сгреб ее в охапку.

Она задрожала, потом разрыдалась.

— Ах, Карл! Благодарение Господу, ты в самом деле вернулся! Ах, мой дорогой, я готова была умереть… Мне казалось… казалось, что ты…

— О, но ты же видишь, я здесь. Ну же, ну, утри глазки, милая, и слушай. — Ирма уставилась на меня, моргая глазами. Бог мой, как она была прекрасна в своей воздушной сорочке — видно, этой зимой в Штракенце зашла мода на низкий вырез — и ее близость, аромат волос, это обожание в глазах, начали разжигать во мне пламя.