Так, пора делать ноги: время не ждет. Стало уже совсем светло. Я запер ларец, накрыл его чехлом, замкнул дверь и ворота и поспешил со своей добычей вниз. Выходя на главную лестницу, я помедлил — благодаря тому, что все часовые были предусмотрительно отосланы мной, путь был свободен. Я прокрался на цыпочках до последнего пролета, как вдруг услышал в коридоре шаги. Одним движением я спрятал саквояж за пьедесталом статуи — и вовремя. Ко мне направлялся не кто иной, как старина Шверин, премьер-министр. В ночном колпаке и домашнем халате, треплющемся о коленки, старик ковылял ко мне в сопровождении стайки слуг.

Разумеется, он был в жутком волнении, мне показалось, что старого осла вот-вот хватит удар. Заставив себя не паниковать по поводу задержки, я унял его расспросы тем же манером, что и в случае с Ирмой и прапорщиком. Я сказал унял, но на самом деле он продолжал требовать деталей и объяснений, и мне не оставалось ничего иного, как заявить ему напрямик, что мне сейчас недосуг: я немедленно должен вернуться на арену событий.

— О, Боже! — застонал он, падая на софу. — О, несчастная страна! Что нам делать?

— Ничего, сударь, — говорю я, подавляя в себе желание обратиться в бегство. — Я уже сказал, что опасности нет, все позади. Остается только проследить, чтобы не последовало беспорядков: успокоить соперничающие партии — датскую и немецкую, и сам город. Вот что должно заботить вас в первую голову. — И тут я зачем-то спросил:

— А вы, кстати, на чьей стороне?

Он прекратил стонать и поглядел на меня как издыхающий ретривер.

— Я за Штракенц, ваше высочество, — говорит. Все-таки он был не дурак, хоть во всем остальном — старая баба.

— Превосходно! — воскликнул я. — Тогда собирайте министров, как только переоденетесь, а этих людей, — я указал на прислугу, — отошлите в покои герцогини.

У нее там скоро будет толпа, как на ипподроме в день скачек, но чем больше их я уберу с дороги, тем лучше.

— Самое главное, — продолжаю я. — Постарайтесь поднимать как можно меньше шума.

Он поднялся и отослал слуг.

— Но как же вы, ваше высочество? Вам грозит опасность? Вы берете с собой достаточный эскорт?

— Нет, — отвечаю я. — Чем меньше глаз, тем лучше. — И ведь не кривил душой, заметьте. — Ни слова больше, сударь. Во имя герцогини, делайте, что я вам говорю.

— Будьте осторожны, ваше высочество, умоляю вас, — простонал он. — Ради нее, и ради нашей страны. А может, вам нет нужды ехать?

Я едва не лопался от злости, но меня спасло присущее мне извращенное чувство юмора.

— Сударь, — говорю я. — Не бойтесь. За свое краткое пребывание в Штракенце, я многим оказался обязан этой стране и намерен теперь рассчитаться сполна.

Он выпрямился и поправил колпак.

— Да хранит вас Бог, ваше высочество, — говорит он, обливаясь слезами. — Вы истинный отпрыск Ольденбургов.

Что ж, исходя из нынешнего знакомства с королевскими домами Европы, я готов с ним согласиться. Удостоив его сдержанной улыбки и рукопожатия, я проследил, как он пошаркал на защиту судьбы своего герцогства, да хранит его Бог. Да, хлопот у старика скоро будет по горло.

Стоило ему свернуть за угол, я вытащил чемодан, пристроил его за плечом при помощи ремешка и прикрыл складками плаща для верховой езды. Побрякушки имели тенденцию звенеть на ходу, поэтому я миновал лестницу и холл размеренным шагом; коротышка-мажордом уже ждал, не находя места от волнения. Лошадь у дверей, сообщил он мне, а седельные сумы полны. Я поблагодарил его и вышел на улицу.

Там, разумеется, собралась охрана и несколько сгорающих от любопытства офицеров, привлеченных распространяющимися вокруг слухами. Я наказал им расставить людей вдоль дворцовой ограды и не пускать никого без моего разрешения. Если повезет, они свернут Заптену его седую башку, когда тот припожалует. Потом я осторожно залез в седло — это чертовски непросто, когда у тебя под плащом пара стоунов награбленных ценностей, — схватил свободной рукой поводья и опять обратился к офицерам:

— Я еду в Йотунберг!

Я поскакал по широкому проезду для карет, и при моем приближении ворота открылись. Задержавшись перед часовым, я вежливо поинтересовался, где тут западная дорога, на Лауэнбург. Тот ответил. Я не сомневался, что этот эпизод дойдет до Заптена и наведет его на ложный след. Пять минут спустя я уже во весь опор мчался прочь от города Штракенц, направляясь на юго-восток, к Бранденбургу.

Я заметил, что в романах герой, когда ему требуется переместиться на какое-то расстояние, садится на ретивого скакуна, и тот мчит его без устали сколь угодно долго — и при этом не потеряет подкову, не захромает и даже нисколечко не устанет. Должен признать, что при бегстве из Штракенца мой конь выказал себя исключительно хорошо, хоть я и гнал его полным ходом до самой прусской границы. Миновав ее, я сбавил скорость, поскольку не желал, чтобы он пал, пока меня не отделяет от вероятной погони достаточная дистанция. И все-таки тридцать миль, учитывая мой вес, — это слишком много для любого животного, поэтому после полудня я стал подыскивать местечко, где мог бы прилечь до поры, пока конь не восстановит силы для дальнейшей дороги.

Таковое сыскалось в заброшенном старом амбаре. Прежде чем подкрепиться самому, я вычистил коня и задал ему корма. На следующий день мы взяли к югу, поскольку, поразмыслив, я пришел к выводу, что чем дальше мы будем держаться от Берлина, тем лучше. Везет как утопленнику. Таким образом, я оказывался гораздо ближе к Шенхаузену, чем хотелось, словно собирался заглянуть в гости к дорогому приятелю Отто. Как оказалось, бояться было нечего: как раз в тот момент у Бисмарка в Берлине дел было по горло. Но я придерживался разработанного маршрута: исходя из постулата, что самый безопасный путь проходит через центр Германии и ведет в Мюнхен, откуда потом можно без труда отправиться в Швейцарию, Италию или даже Францию, прежде всего стоило попасть в Магдебург, где есть железная дорога. По ней я легко доеду до Мюнхена, пока же мне стоит передвигаться небольшими переходами, держась сельской местности и по возможности избегая попадаться на глаза. И недаром. Повстречай я на пути одну из тех шаек чиновников, что постоянно рыщут по Германии и суют нос в дела всех и каждого, меня с моей поклажей замели бы в мгновение ока.

Получилось, что я перестраховывался. В те дни для перехвата беглецов не применялся телеграф, и даже окажись штракенцы достаточно сообразительны, чтобы воспользоваться им, все равно до меня в Германии никому не было дела. [XLI*] Когда я с мешком краденого ехал от одного края прусской державы до другого, Европа начинала погружаться в пучину самого страшного со времени смерти Наполеона потрясения. Великие революции, о которых толковал Руди, готовы были обрушиться на оторопевший мир: они начались в Италии, где всполошились легкие на подъем макаронники; на очереди было изгнание из Вены Меттерниха; во Франции уже провозгласили новую республику; Берлину не далее как через месяц предстояло увидеть уличные бои; а старого приятеля Лолы, Людвига Баварского, спишут вскоре на свалку истории. Я, конечно, ни о чем подобном не догадывался, но меня наполняет гордостью мысль, что в тот миг, когда в одночасье рушились правительства и опрокидывались троны, я направлялся домой с коллекцией королевских бриллиантов. Наверное, в этом скрыта своя мораль — я бы указал, где она, если бы знал, что это такое.