Через двадцать пять минут, когда пришло время выключать духовку, я выудил упаковку из мусорного ведра — посмотреть, правильно ли выполнил инструкции. Вот тогда это и произошло. Какое-то прозрение, наверное. Нужно понимать, что к тому моменту я не разговаривал ни с кем уже больше года.

Может быть, я сходил сума, хотя не думаю. Нет-нет, я не начал истерически смеяться. Тем не менее я испытал то, что можно назвать редким мгновением просветления: вспышку понимания, неуловимую и едва ощутимую, но ее хватило, чтобы вызвать устойчивую перемену с того вечера и навсегда — если не во всей жизни, то, по крайней мере, в диете.

Дело было не столько в картинке на пачке, хотя она уже заставляла задуматься. На картинке за столом собралась семья из четырех человек: цветущий белозубый отец семейства, краснощекие дети сияют в предвкушении, их молодая хорошенькая мамочка, лицо которой светится чуть ли не блаженством, ставит перед мужем тарелку сосисок с пюре. Как будто трапеза эта, триумфом венчающая день честных трудов и супружеских свершений, служила окончательным подтверждением ее материнской ценности и достоинства. Такие фантазии навязывают нам каждый день, и у меня на них выработался иммунитет. Но на задней стороне пачки имелась фотография, к которой я оказался не готов. Под ней стояла подпись „Предлагаемая сервировка“; на фото — тарелка с порцией сосисок и пюре. Сосиски занимали ровно одну половину, пюре — другую. Тарелка стояла на столе, по сторонам лежали нож и вилка. И всё.

Некоторое время я разглядывал фотографию, и постепенно закрадывалось подозрение: кто-то где-то меня чудовищно разыгрывает. Шутка не просто за мой счет, а за счет всех нас. Я вдруг воспринял этот снимок как оскорбление себя лично и всего мира в целом. Потом вытащил подносик из духовки и швырнул его в мусорку. То была последняя еда от „Бранвина“, которую я купил.

Помню, в тот вечер я остался голодным.

* * *

На обратном пути из Озерного края, всего милях в десяти от фермы, Джордж остановил машину на обочине и какое-то время простоял у задней дверцы, озирая торфяники. Он был сравнительно трезв, похмелья не было (похмелий теперь вообще не бывало), но давила какая-то странная тяжесть, какое-то предчувствие. Как обычно, он нервничал перед новой встречей с женой; но еще хуже, что завтра им придется принимать у себя невыносимых кузенов, Томаса и Генри, а также парочку старших управляющих компании „Кормодиет“ — бранвиновских поставщиков кормов для скота. Следовало обсудить с кухаркой предполагаемое меню, но он совершенно забыл. Вероятно, Дороти будет в ярости.

Отлучился он на три дня: три дня истрачено впустую, поскольку с браком своим он так ничего существенного и не решил, хотя именно это — как он сейчас понимал — и было причиной поездки. По крайней мере, он осознавал, что уйти от Дороти никогда не сможет, ему не удастся жить, зная, что ферма осталась у нее в руках; в таком случае, похоже, больше ничего не остается — только жить как жил. Конечно, есть еще животные. Пусть это выглядит жалко, но Джордж не ощущал, что жизнь тратится попусту, если удается приносить утешение созданиям, перенесшим надругательства жены. Он ждал встречи с ними: вот он заходит в коровник и пьет за их здоровье виски, спрятанное в стене за расшатанными кирпичами.

Домой он добрался в самом конце дня. Машина Дороти стояла во дворе, но Джорджу удалось проскользнуть в кухню незамеченным. Кухарка сидела за столом, задрав ноги на стул, и читала журнал. При виде Джорджа не вздрогнула, не засуетилась виновато: уже давно (сам того не замечая) он не имел никакой власти над прислугой.

Джордж спросил, все ли готово для завтрашнего ужина, и она сообщила, что все в полном ажуре, подавать будут телятину, Дороти уже выбрала теленка и собственноручно забила его меньше часа назад.

Джорджу вдруг стало нехорошо. Он кинулся к коровнику и пинком распахнул дверь.

Герберт еще не умер. Его подвесили за ноги к балке, и кровь стекала из тончайшего разреза на шее в ведро на полу, уже на три четверти полное. Глаза подернулись бледной пленкой и смотрели невидяще. Больше в коровнике никого не было.

Захныкав, Джордж побежал в главное здание фермы. Дороти у себя в кабинете тюкала по клавишам компьютера.

— Здравствуй, дорогой, — сказала она. — Уже вернулся?

Джордж не ответил, и она продолжала:

— Извини, что пришлось так поступить с твоим дружком, дорогой, но он был самым постным и симпатичным на вид. Нам больше никто не подошел.

Она развернулась к нему в кресле, посмотрела, вздохнула и вышла из комнаты. Через пару минут вернулась с дробовиком.

— Да ради бога, — сказала она. — Прикончи его, если хочешь. На вкус будет не так хорош, но кому какая разница? Что угодно, лишь бы ты не мучился.

Джордж взял ружье и вышел. Дороти вернулась к компьютеру, ожидая выстрела. Но раздался не один, а два — с интервалом в несколько секунд.

— Идиот, — пробурчала она. — Даже теленка с трех футов не может пристрелить.

Ей так и не удалось достоверно установить, кто из батраков выболтал новость „Новостям мира“. В конце концов пришлось уволить смутьяна — трудягу средних лет по имени Гарольд. Это больше напоминало убийство двух зайцев одним выстрелом — легкие Гарольда все равно уже крошились от чрезмерного количества ядохимикатов, и он стал решительно бесполезен. Однако маловероятно, что проболтался именно он. Тем не менее история сенсацией не стала — несколько мрачно-шутливых абзацев напечатали на девятой странице под заголовком „ФЕРМЕР СО СТРАННОСТЯМИ КОНЧАЕТ С СОБОЙ ОТ ЛЮБВИ К ТЕЛЕНКУ“. Специалисты по связям с общественностью заверили, что новость никто всерьез не воспримет, и инцидент действительно забылся через несколько месяцев.

Случилось это в июне 1982 года.

Такое слово есть, это я знал. Только не мог его вспомнить.

… поза… лоск… стиль…

Я собирался успеть на поезд в 3:35, но рецензия заняла больше времени, чем я рассчитывал, и теперь я опаздывал. Как попало напихал в портплед одежды на пять дней, сунул пару книг и блокнот. Я надеялся перед отъездом надиктовать материал по телефону, но времени уже не было. Придется из Шеффилда. Вечно одно и то же: две последние фразы, хорошо взвешенный итог, ироничный посыл на прощанье отнимают непропорционально много сил.

Я накорябал записку соседу, запер все двери и с сумкой в руке вскарабкался по чугунной лестнице на улицу. Стоял жаркий и безветренный летний день, но я не выходил из квартиры двое суток — столько у меня ушло на то, чтобы прочесть книгу и сформулировать отношение к ней, — поэтому солнце и свежий воздух сразу меня взбодрили. Наша полуподвальная квартира располагалась в переулке недалеко от Эрлз-Корт-роуд, несколько минут пешком до станции метро. Район оживленный, даже слишком, и несколько сомнительный; нескончаемая суета и мельтешение иногда утомляли, но в тот день, окунувшись в суматоху, я оживился. Мне вдруг впервые показалось, что я отправляюсь на поиски великих приключений.