— Там солнце припекает.

Замечание совершенно бессмысленное, если учитывать, что на новом месте солнца было ровно столько же. Женщина ничего не ответила, лишь вяло улыбнулась и вновь погрузилась в книгу. Я видел, что дошла она примерно до пятидесятой страницы, — где-то четверть: лишь несколько страниц осталось до самой, на мой взгляд, уморительной сцены во всем романе. Я откинулся на спинку и стал опасливо наблюдать за женщиной краем глаза, одновременно прилагая все усилия, чтобы ей открывался на меня хороший вид — если она вдруг решит оторваться от книги снова, — в особенности на мой профиль: именно такой ракурс выбрал фотограф той студии, куда я обратился за свой — причем немаленький — счет. Вот перевернуто десять или двенадцать страниц — приблизительно за столько же минут, и по-прежнему — никаких симптомов веселости: ни малейшего оттенка улыбки, не говоря о приступах неконтролируемого хохота, которые я с любовью воображал у будущих читателей этого эпизода. Да что же с ней такое, в самом деле? В твердых переплетах мои романы продавались жалко — ушло экземпляров 500–600 или около того. Как же этот попал в руки человека, столь очевидно глухого к его тональности и приемам? Впервые присмотревшись к лицу женщины, я отметил отсутствие всякого юмора в ее глазах и жесткой линии рта, а со лба морщинки мрачной сосредоточенности, казалось, не сходили никогда. Она читала дальше. Я подождал еще минут пять или чуть больше; нетерпение мое возрастало. Я демонстративно ерзал по сиденью, даже вставал два раза — якобы достать что-то из сумки, закинутой в багажную сетку; и наконец опустился до того, что симулировал приступ громкого кашля. Он продолжался до тех пор, пока женщина настороженно не взглянула на меня и не спросила:

— Простите, вы что — пытаетесь привлечь мое внимание?

— Нет-нет, что вы! — пролепетал я, с ужасом понимая, как неистово зарделись мои щеки.

— Может, вам дать леденец от кашля?

— Нет, спасибо, все хорошо. В самом деле.

Она вернулась к книге, не сказав больше ни слова, а я погрузился в озадаченное молчание, едва в состоянии признать, что задача оказалась гораздо сложнее. Из неловкой ситуация быстро перешла в разряд непроходимой глупости. Осталось последнее средство, и я прибег к нему:

— На самом деле я действительно пытался привлечь ваше внимание.

Женщина подняла голову от книги, ожидая разъяснений.

— Все дело… в той книге, которую вы читаете.

— И что с ней?

— Вы ничего не замечаете в фотографии на задней стороне обложки?

Она перевернула книгу:

— Нет, я не вижу… — И, переводя взгляд с меня на снимок, со снимка на меня, расплылась в недоверчивой улыбке. — Н-ну, черт бы… — Она осветила все ее лицо, эта улыбка изменила все сразу, женщина потеплела и просияла. И расхохоталась. — И вы тут просто сидите… то есть это невероятно. Я ваша большая поклонница, знаете ли. Я прочла все ваши книги.

— Обе, — поправил я.

— Обе, совершенно верно. То есть я имею в виду, что сначала я прочла первую, а теперь читаю вот эту. Неимоверно нравится.

— Вы не будете возражать, если я… — Я показал на сиденье с нею рядом.

— Возражать? Да как я могу… То есть это так необычно. Это… ну, это же мечта любого читателя, на самом деле, разве нет?

— И любого писателя, — ответил я, перемещая сумку к ее столику.

Некоторое время мы просто улыбались друг другу — робко, не зная, с чего начать.

— Я за вами наблюдал, — сказал я, — когда вы читали эту длинную сцену, на свадьбе, ведь так?

— Да, на свадьбе, совершенно верно. Изумительная глава — такая трогательная.

— Мм. Вы считаете? На самом деле я надеялся, что она будет смешной, видите ли.

— О, но она же и смешная тоже. То есть она… э-э… трогательная… и смешная. Поразительно умно написано.

— Но вы, кажется, не очень смеялись, читая ее.

— Я смеялась; я смеялась про себя, честное слово. Я никогда над книгами вслух не смеюсь, у меня особенность такая.

— Вы все равно устроили мне настоящий праздник. — Снова эта улыбка — и очаровательная легкость жеста, когда женщина откинула назад волосы. — Я бы вам представился, конечно, если бы вы и без того не знали, кто я.

Она уловила намек.

— Ой, простите. Надо было раньше назваться. Я Элис. Элис Гастингс.

* * *

Поезд приближался к Бедфорду. Мы с Элис проболтали, наверное, с полчаса; я сходил в вагон-ресторан и угостил ее сэндвичем и чашкой кофе; мы обменялись мнениями о войне на Фолклендах и о достоинствах современных авторов, согласившись друг с другом как в одном, так и в другом. У Элис было славное, несколько лошадиное лицо, длинная изящная шея, а голос — низкий, сочный, глубокий. Чудесно снова наслаждаться женским обществом. Последние несколько лет в этом отношении прошли совершенно уныло: сначала эта безнадежная женитьба на Верити, затем, в середине 70-х, — решение поступить в университет, где, несмотря на официальное обозначение „зрелого“ студента, я обнаружил у своих сокурсников такой дар заводить и разрывать физические отношения, что сам в сравнении с ними казался нескладным подростком. Наверное, поэтому меня всегда и привлекала писательская жизнь: она предлагала убежище социально отсталым и сообщала одиночеству блистательную легитимность. Патрик намекнул примерно на то же самое, когда сострил, что в моих работах нет „сексуального измерения“. Но это воспоминание я теперь задвинул подальше. Меня все еще трясло от этого разговора, и я даже представить себе не мог, когда смогу встретиться с Патриком снова.

— Так куда же вы все-таки направляетесь? — спросила Элис, а когда я ответил, задала следующий вопрос: — Там ваша семья?

— Нет, я еду к другу. Она живет там уже несколько лет. Работает в социальной сфере.

— Понятно. Этот… эта друг — ваша подруга, значит?

— Нет-нет, что вы! Абсолютно нет. Нет, мы с Джоан знакомы… целую вечность. — Мне вдруг пришло в голову, что так можно легко и быстро ввести ее в курс дела. — Вам не доводилось видеть очерк обо мне пару недель назад в одном из воскресных приложений — „Мой первый рассказ“?

— Я его прочла, и мне он страшно понравился. Очень смешная пародия на детективы, которую вы писали, когда вам было сколько — двенадцать лет? Наверное, вы были развиты не по годам.

— Мне было восемь, — сурово поправил я. — И все это было совершенно серьезно. В любом случае Джоан была… ну, наверное, лучшим моим другом в то время. Жила почти по соседству, и мы вместе ходили играть на эту ферму. Ту фотографию, которую они взяли в журнал, — где я с таким серьезным интеллектуальным видом сижу за столом — сделали как раз в коровнике, где у нас было что-то вроде студии. Я знал, что снимок подойдет к материалу идеально — понимаете, нужно было лишь отрезать другую половину, чтобы Джоан не попала, — только свой экземпляр я потерял много лет назад. Я позвонил родителям, они тоже понятия не имели, где фотография, поэтому в конце концов я — просто на всякий случай — позвонил Джоан: может, у нее снимок еще сохранился. Так и вышло, к моему немалому изумлению. Судя по всему, она хранила фотографию все эти годы. Она и переслала ее мне… ну и, в общем, славно было снова встретиться, поскольку до этого нам особо не о чем было друг с другом говорить… Не знаю, со времени моей довольно недолгой семейной жизни, наверное, а потом мы еще пару раз перезванивались, и тут она спросила, не хочу ли я приехать на несколько дней, и я подумал: почему бы и нет? Вот и еду.