– И Теренций попал в цель! – засмеялся Лелий. – Катон неистовствовал, и, не будь «Братья» включены в поминальные игры в честь нашего Эмилия Павла, он бы добился, чтобы комедия не увидела света.

– Да… – вздохнул Публий. – Мой отец был истинным поборником нового воспитания. Не случайно он привез в Рим библиотеку Персея. Мне не забыть, как после охоты в Македонии он провез меня по всей Элладе, показал Афины и Олимпию. Если бы ты знал, Полибий, как он радовался, что ты пишешь историю…

Открылась дверь, и в таблин вступил пожилой человек в тоге сенатора, слегка сутулый, с волевыми чертами лица. За ним шел мужчина лет сорока, с сединой в бороде, с живыми черными глазами.

Выскочив из-за стола, Публий бросился к вошедшим.

– Дядюшка! Пакувий![71] Как хорошо, что ты пришел! Вот ваши места. Полибий, познакомься. Вот Сципион Назика и Пакувий.

Полибий встал и обменялся с вошедшими рукопожатием.

– Мы не опоздали? – поинтересовался Назика, обратив на Публия вопрошающий взгляд. – Чтение еще не началось?

– Что ты имеешь в виду? – удивился Публий.

– Историю Полибия, – отвечал старец.

Полибий вопрошающе взглянул на Публия, и юноша, несколько смутившись, улыбнулся:

– Откуда ты взял, что Полибий будет ее читать?

– Друзья! – сказал Пакувий. – Это я ввел патрона в заблуждение. Я слышал, что Полибий вернулся в Рим после долгого отсутствия, и подумал: «Ведь не с пустыми же руками!»

– Да, не с пустыми, – согласился Полибий. – Много встреч, мыслей, набросков. Но и несколько глав о Ганнибале. Сейчас я за ними схожу.

Полибий читал тихо, не повышая и не понижая голоса. Его волнение выдавали лишь пальцы, поддерживавшие свиток, и выступивший на щеках румянец. И как не волноваться, когда он, гиппарх[72], впервые выступает в роли историка, причем историка Рима! Не поднимая глаз, Полибий ощущал, с каким вниманием его слушают, и это его воодушевляло. «Кажется, главы получились», – думал он с удовлетворением, переносясь вместе со слушателями в страшные для Рима дни, когда со снежных вершин Альп, подобно лавине, скатился Ганнибал.

Вот и последняя фраза. Полибий отложил зашелестевший свиток, и наступила полная тишина. Слушатели еще переживали поражение Гая Фламиния.

Первым к Полибию бросился Публий.

Обнимая его, он кричал:

– Мы этого ждали! Мы все этого ждали, Полибий!

– Прекрасно! – воскликнул Лелий. – Ганнибал и Фла-миний как живые!

– А как дан переход Ганнибала через болота! – вставил Пакувий. – Словно сам вытягиваешь ноги из трясины!

– Если так обрисован Ганнибал, представляю, каким у тебя будет Сципион, его победитель, – заключил Назика.

– Благодарю вас, друзья! – с чувством проговорил Полибий. – Сегодня я не собирался вам читать, но теперь рад, что так получилось. Ваше одобрение для меня все равно что попутный ветер для морехода. Теперь, я надеюсь, моя работа пойдет быстрее, и я смогу показать вам через год первые две книги.

* * *

Мерно и монотонно опускались и поднимались длинные весла. Подталкиваемая ими триера легко скользила по волнам, оставляя за кормой пенный след.

На палубе стояли или сидели люди, подставив себя влажному дуновению моря. Зефир лениво трепал их седые волосы, то обнажая, то прикрывая лбы в густой сети морщин. Лучи Гелиоса высвечивали тесно сжатые губы, синие жилы, вздувшиеся на руках и ногах. Семнадцать лет все эти люди были в разлуке с морем и родиной. Семнадцать лет они ожидали этого дня. Почему же они не радуются? Может быть, вспомнили о тех, кто остался на чужбине, не выдержав ожидания? Или, глядя друг другу в лица, как в потускневшие и покрытые патиной бронзовые зеркала, ощутили себя стариками и поняли, что Рим отнял у них молодость, выпил их кровь, а потом вышвырнул, как паук обескровленных мух. А может быть, долгожданная родина уже не казалась им желанной, как в первые годы изгнания. Умерли их отцы и матери. Живы ли жены? А сыновья? Помнят ли их сыновья?

Полибий вышел на палубу. Всю ночь он при зажженном светильнике заносил на воск не дававшие уснуть мысли. Он начинал двадцать девятую книгу своей истории, которая должна охватить события четвертого года 152-й олимпиады[73], переломного в судьбах мира и в его судьбе. В такой же ясный летний день, выполнив посольские обязанности в Египте, он высадился в гавани Коринфа, не догадываясь, что через два дня ему придется отправиться в другое, долгое путешествие. Тогда он был юношей, полным надежд, а его спутники зрелыми людьми в расцвете сил. Теперь они старики. Тогда на палубе нельзя было повернуться. Теперь можно пробежать на корму или нос никого не задев. Нет! Он и теперь не исчерпал своих надежд. Но его надеждой стала история. Он думает только о ней.

Давно ли он читал друзьям первые куски своей «Всеобщей истории»? Как мало тогда ему было известно… Теперь он знает все, что происходило в царских столицах и в свободной Элладе. О событиях в Риме ему рассказали Эмилий Павел и Публий.

Он улыбнулся, вспомнив о смешном происшествии в доме будущего триумфатора. Эмилий застал дочурку в слезах. У ног ее лежало неподвижное тельце мелитского щенка[74].

– Сдох мой Персей, – хныкала Эмилия.

– В добрый час, дочка! – обрадовано воскликнул Эмилий.

«Включить ли этот эпизод в историю, чтобы проиллюстрировать присущее ромеям суеверие? Не займет ли оно место, необходимое для изложения обстоятельств войны? Или, может быть, серьезное надо перемежать забавным?»

– Полибий! – послышался резкий оклик.

Полибий обернулся. Перед ним стоял сгорбленный старец с тяжелым неподвижным взглядом. В лице что-то знакомое, но имени его вспомнить не удалось.

– Ты написал историю, – проговорил старец, отчеканивая каждое слово. – И наверное, тебе хочется знать, как нам жилось эти годы?

– Это входит в мои планы, – ответил Полибий.

– Входит в планы, – язвительно повторил старец. – Но завтра мы разъедемся. И ты не узнаешь об ахейцах, бежавших по дороге к местам назначения, пойманных ромеями и распятых на крестах, о тех, кто наложил на себя руки или сошел с ума. Ты видел когда-нибудь своего соотечественника распятым на кресте?..