С этим я проснулся. У ложа сидела мать и поправляла свернувшееся в папирусный свиток одеяло.

– Когда же наконец закончится этот проклятый процесс! – сказала она. – Когда ты вернешься в школу! Ночью ты несколько раз кричал. Зачем втягивать детей в такие игры! Вот я пойду к претору Цицерону и скажу все, что я о нем думаю!

– А что ты думаешь о Цицероне, ма? – удивился я. – Ведь ты не слышала ни одной его речи!

– Я думаю, как и твой отец, что Цицерон – краснобай, защищающий богатых людей. Отец рассказывает, что он выступал обвинителем против какого-то Верреса, ограбившего провинцию Сицилию, и добился его осуждения. Но на другой год он защищал другого наместника, ограбившего Галлию, и оправдал его в глазах судей. Обвинитель, патрон, судьи – одна шайка!

В то утро я пропустил эти слова мимо ушей. Но прошло совсем немного времени, как я убедился в их безусловной правоте. Тогда же я схватил лепешку и помчался на Форум. Базилика была набита так, что негде было упасть яблоку. Видимо, не только я, но и весь Рим знал, что знаменитый процесс подходит к завершению. Я искал глазами вигила, но не мог его отыскать. И в это время в базилику ворвался истошный вопль:

– Пожар!

Пожаром в Риме трудно было кого-нибудь удивить. Пожары происходили почти ежедневно то в одном, что в другом конце города. Римляне считали их неизбежным злом, так же как обвал наскоро построенных жилых зданий и амфитеатров. Пожары, я бы сказал, научили римлян философски мыслить. Сегодня горишь ты, завтра – я. И если ты хочешь быть истинно мудрым, примирись с этой бедой и старайся не испытать огорчения и страха. Такова та новомодная философия, которую называют стоической.

Впрочем, пожар, прервавший заседание суда в базилике, был необычным. Сгорел всего лишь один дом. О пожаре, как говорили в толпе, сообщил какой-то человек, сам пострадавший от огня. Я бросился к нему, расталкивая зевак. Вигил еще дышал. Сильные ожоги приносили ему невыразимые страдания. Но лицо было светлым. Багор прижимал к груди кубок, тот самый кубок из мурры, которого не хватало Цицерону для полноты доказательств, а Цезарю для полноты его первого триумфа.

– Овечка, – шептал он. – Это кубок Мария.

Такими были его последние слова. И никто не узнал, как он добыл кубок и кто поджег виллу Сассии.

Процесс был завершен на следующий день. Клуенций двадцатью тремя голосами против семи был оправдан от обвинения в отравлении Аврия Оппианика. Не вынеся позора вторичного поражения, потерявшая все из-за пожара, Сассия покинула Рим. Но жители Ларина не захотели ее принять и забросали комьями грязи. Я слышал, что она бежала в Сицилию. Что касается Оппианика Младшего, то он остался в Риме. Много раз я встречал его в свите Катилины.

Через год Цицерон издал свою речь, произнесенную на процессе Клуенция. Мой отец получил один из ее экземпляров у Тирона для переписки: я забыл сказать, что он знал стенографические значки, изобретенные Тироном, и был для последнего незаменимым человеком. Так я одним из первых ознакомился с речью в защиту Клуенция, рассчитанной на чтение. По этой речи вы и теперь можете судить о красноречии, достигшем зрелости и блеска. Но какое разочарование постигло меня, когда я увидел, что при издании речи было опущено все, что было сказано о Каталине. Более того, не сказано и то, что Каталина привлекался к суду в качестве свидетеля обвинения.

Здесь я коснусь истинной тайны, по сравнению с которой все, что было сказано выше о потерянном ключе, подземном ходе, кубке из мурры, может показаться мальчишеской игрой. Эта тайна неосязаема и уносится в могилу всеми заинтересованными в ней лицами. Продолжая после гибели вигила свое частное расследование дела Клуенция, я установил, что Оппианика Старшего Отравил не Клуенций, не Сассия, а Луций Сергий Каталина. Зная истинного преступника, Цицерон преднамеренно снял из своей обнародованной речи все, что могло бы навести на мысль об убийце. Каталина исчез даже как свидетель обвинения. Процесс в той рукописи, которую переписал мой отец, выглядит незавершенным и оборванным. Создается впечатление, что обвинитель, патрон и судьи вступили в преступный сговор против истины. И на самом деле все они боялись задеть интересы могущественных сулланцев, стоящих за Каталиной, – Красса и Помпея. Другая политическая партия – популяры – в год процесса была еще слишком слаба, чтобы с нею считаться и тем более рассчитывать на ее поддержку. Вождь популяров Цезарь был еще молод и зависел от Красса, ибо нуждался в его деньгах.

У Цицерона имелись свои основания для того, чтобы замять процесс. Как раз в то время с невероятными усилиями он пробивался к консульской власти, закрытой для лиц всаднического происхождения. Вступать в открытую борьбу с людьми, стоящими у власти, было вообще не в характере Цицерона. К тому же это могло повредить его избирательной кампании, проходившей под девизом «согласия сословий».

Правда, в опубликованной в следующем году книжице брата оратора – Квинта Цицерона вы сможете прочесть о Каталине, «рожденном среди нищеты, воспитанном среди разврата». Но Квинт Цицерон умалчивает о преступлениях Каталины, сам же Марк заговорил о них только тогда, когда стал консулом. Тогда-то ему пригодились заготовки той блестящей речи, которую он произнес в моем присутствии перед зеркалом, но опустил в суде. Вы, конечно, помните слова этой речи: «До каких же пор, Каталина, ты будешь злоупотреблять нашим долготерпением!» Я присутствовал при их зарождении и могу этим гордиться.

Прошло много лет. Я по-прежнему люблю подниматься на Капитолий. Но раньше я взлетал по ступеням, как вихрь. Теперь же я иду, опираясь на посох моего отца, да будут к нему милостивы маны, ощущая всем телом и дыханием тяжесть подъема. Но взор мой не потерял былой остроты. По мере восхождения удаляется Форум. Его плиты образуют сеть с крупными ячейками, в которых копошатся человеческие фигуры. Вигил называл нас, мальчишек, рыбками. Но взрослые тоже рыбки и рыбы, пойманные сетью своего времени и бессильные изменить свою судьбу. На горизонте вырисовываются уже застроенные затабрские холмы. Над Марсовым полем сплошное черепичное море. Передо мною новый Рим, строящийся город, призванный своим тщеславным владыкой Августом придать блеск власти самодержца. Он беспощадно стер Рим моего детства, и мне уже не найти места, где стояла вилла Сассии с окружавшим ее пустырем. Тот Рим, о котором я пытался рассказать в меру своих способностей и сил, отпущенных временем, остался лишь в моей памяти.

Я вхожу в храм Юпитера Капитолийского, перестроенный после очередного пожара, и меня ослепляют дары, посланные чужеземными царями Цезарю и Августу. Я ищу взглядом тот небольшой кубок, который был пожертвован Юпитеру выигравшим процесс Цицероном. Вглядываясь в его сверкающие грани, я вижу всех героев моей невыдуманной истории: Каталину, павшего в неравном бою в своей родной Этрурии, Цезаря, погибшего от кинжала Брута и других заговорщиков, Цицерона. Ведь он погиб смертью Гая Гракха. Ему отрубили голову. Правда, ее не бросили на весы, а отнесли в дом супруги триумвира Антония – Фульвии, и она протыкала фибулой язык, произносивший филиппики против Антония и речь в защиту Клуенция. Все связано между собой, прошлое и настоящее. Цицерон был прекрасным оратором, но плохим философом. Он этого не понимал, участвуя в гражданском безумии, как правильнее было бы назвать гражданские войны.