Рингер вскидывает голову, уголок ее рта вздрагивает. Улыбка? Почти, но не совсем.

– Шах.

Мой ход – я дарю Рингер улыбку искренней доброты. Старая добрая улыбка Бена Пэриша, та самая, с помощью которой я мог получить все, что хотел. Ну, конечно, теоретически, – я ведь скромный парень.

– Шах значит «да»? Или это урок игры в шахматы?

Рингер откладывает винтовку в сторону и поворачивается ко мне спиной. Наклоняет голову. Убирает волосы с шеи.

– И то и другое.

С улицы доносятся выстрелы Кекса. Снайпер отвечает. Этот джемсейшен продолжается, пока я опускаюсь на колено за спиной у Рингер. Какая-то часть меня готова сделать так, как она просит, если это поможет мне – и всем ребятам из группы – остаться в живых. А другая часть тихо протестует: «Это же все равно что кормить мышей домашним печеньем! Что будет дальше? Она захочет устроить физический осмотр моих мозгов?»

– Расслабься, Зомби, – ровным голосом говорит Рингер, теперь она снова та Рингер, которую я знал. – Если эти имплантаты не наши, может, лучше не носить их под кожей? А если наши, когда вернемся, доктор Пэм имплантирует их обратно. Согласен?

– Шах и мат?

– Точно, – кивает Рингер.

Я достаю свой нож и ощупываю участок кожи под шрамом. У Рингер длинная красивая шея, и еще очень холодная. У меня дрожат руки.

«Сделай, как она хочет. Это, скорее всего, кончится трибуналом и ты всю оставшуюся жизнь будешь чистить картошку, но хотя бы останешься в живых».

– Только аккуратно, – шепотом говорит Рингер.

Я делаю глубокий вдох и провожу кончиком ножа вдоль шрама. Появляется алая капелька крови, она поразительно яркая на фоне ее перламутровой кожи. Рингер даже не вздрагивает, но я все равно спрашиваю:

– Не больно?

– Нет, даже приятно.

Я вынимаю имплантат. Чип в капельке крови примагнитился к острию ножа.

– Ну, как тебе это? – Рингер поворачивается ко мне, почти улыбка почти у нее на губах.

Я не отвечаю. Не могу. Я лишился дара речи. Нож выпадает у меня из руки. Я стою в шаге от Рингер и смотрю прямо на нее, но ее лицо исчезло. Я не вижу его через монокуляр.

Голова Рингер вспыхивает ослепительно-ярким зеленым огнем.

Инстинкт требует сорвать с плеча винтовку, но я этого не делаю. Я парализован шоком. Потом меня бросает в дрожь от отвращения. После отвращения – паника. И сразу за паникой – замешательство. Голова Рингер светится, как рождественская елка, за милю можно увидеть. Зеленый огонь такой интенсивный, что стирает послеобраз на сетчатке моего левого глаза.

– В чем дело? – спрашивает Рингер. – Что случилось?

– Ты светишься. Засветилась сразу, как только я вытащил имплантат.

Мы целых две минуты смотрим друг на друга.

Зеленым светятся нечистые. Я уже на ногах, держу М-16 и пячусь к двери. Снаружи Кекс и снайпер продолжают обмениваться выстрелами. Зеленым светятся нечистые. Рингер даже не пытается дотянуться до своей винтовки. Правым глазом я вижу нормальную Рингер; когда смотрю левым, она горит, как римская свеча.

– Подумай об этом, Зомби, – говорит Рингер. – Хорошо подумай. – Она поднимает руки, ладони у нее исцарапаны при падении, одна в крови. – Я засветилась после того, как ты достал имплантат. Монокуляры не фиксируют инвазированных. Они реагируют на тех, в ком нет имплантатов.

– Извини, Рингер, но это бред какой-то. Они реагировали на тех троих. Почему они светились, если не были инвазированными?

– Ты знаешь почему. Просто не хочешь себе в этом признаться. Те люди светились, потому что они не были инвазированными. Они такие же, как мы, только без имплантатов.

Рингер поднимается с пола. Господи, она такая маленькая, совсем девчонка… Но она ведь и есть девчонка? Если смотреть одним глазом – нормальная, если другим – зеленый огненный шар вместо головы. Какая из них Рингер?

– Нас собирают в лагере.

Она делает шаг в мою сторону. Я поднимаю винтовку. Она останавливается.

– Присваивают нам номера, заносят в базу. Учат нас убивать.

Еще один шаг. Я направляю ствол винтовки в ее сторону. Не целюсь в нее, просто даю знать: «Не приближайся».

– Любой, у кого нет имплантата, будет светиться, и когда они защищаются или нападают на нас, стреляют, как этот снайпер на крыше, мы только убеждаемся, что они враги.

Еще шаг. Теперь я целюсь ей в сердце.

– Не надо, – говорю я. – Пожалуйста, Рингер.

Одно лицо чистое, другое в огне.

– Так будет до тех пор, пока мы не перебьем всех, у кого нет имплантата.

Еще один шаг. Сейчас она стоит прямо напротив меня. Ствол винтовки упирается ей в грудь.

– Это Пятая волна, Бен.

Я мотаю головой:

– Нет никакой Пятой волны. Нет никакой Пятой волны! Комендант сказал мне…

– Комендант соврал.

Она протягивает ко мне руки и забирает винтовку. У меня такое чувство, будто я падаю в совершенно другую «Страну чудес», там верх – это низ, а правда – ложь. Там у врага два лица: мое лицо и его лицо. Лицо человека, который не дал мне упасть в бездну, того, кто взял мое сердце и превратил его в поле боя.

Она берет меня за руки:

– Бен, Пятая волна – это мы.

«МЫ – ЧЕЛОВЕЧЕСТВО».

Все ложь. «Страна чудес». Лагерь «Приют». Даже сама война.

Как же это было легко. Поразительно легко, особенно после всего, через что мы прошли. Или это было легко именно из-за того, через что мы все прошли.

Нас свезли в лагерь. Выпотрошили, а потом наполнили ненавистью, коварством и духом мщения.

После этого нас можно было выпускать из лагеря.

Чтобы мы убивали тех, кто от нас остался.

«Шах и мат».

Я чувствую позывы к рвоте. Рингер придерживает меня за плечо, пока я опоражниваюсь на валяющийся постер с надписью «Окунись в моду!».

Я заканчиваю, чувствуя, как холодные пальцы массируют мою шею. Ее голос говорит, что все будет хорошо. Я срываю монокуляр, зеленый огонь гаснет, к Рингер возвращается ее лицо. Она Рингер, я – это я, только я уже не уверен, что знаю, что означает это «я». Я не тот, кем себя представлял. Мир не таков, каким я его себе представлял. Может, в этом все дело.

Этот мир теперь принадлежит им, это мы теперь пришельцы.

– Мы не можем вернуться в лагерь, – сдавленным голосом говорю я.

Ее взгляд проникает внутрь меня; ее пальцы мнут мою шею.

– Да, не можем. Но мы можем двигаться дальше. – Рингер поднимает мою винтовку и отдает мне. – И начнем с этого сукина сына на крыше.