– Я уже убегал, – говорю наконец. – И больше этого делать не стану.

Снег. Белые точки кружат и падают на землю.

Река. Черный поток, несущий запахи человеческих испражнений и останков, скользит под низкими облаками, а за ними скрыт зеленоватый глаз корабля-носителя.

И восемнадцатилетний школьный футболист в солдатской форме, с мощной самозарядной винтовкой, которую ему выдал тот, кто прибыл на корабле-носителе. Школьный футболист в форме солдата сидит, прислонившись к памятнику настоящему солдату, который воевал и погиб с чистым разумом и чистым сердцем. Враг не смог залезть в голову этого солдата, он не подменил в его сознании добро на зло, не использовал веру человека, чтобы превратить его в оружие против человеческого рода.

Парень возле памятника не вернулся, когда ему следовало вернуться, и теперь он возвращается, когда возвращаться не следует. Потому что главное – выполнить данное обещание. Сейчас нет ничего главнее этого.

Его зовут Зомби, и, если он нарушит свое обещание, война будет закончена. Не большая война, а та, которая имеет значение, та, которая идет в его сердце.

Она идет в парке у реки, над которым кружит снег.

Я чувствую приближение вертолета раньше, чем его слышу. Меняется давление, я ощущаю это оголенными участками кожи. Потом ритмичные удары лопастей; я встаю и зажимаю ладонью пулевое ранение в боку.

– Куда стрелять? – спросила Рингер.

– Не знаю, только не в ногу и не в руку.

– Выстрели ему в бок с близкого расстояния, – посоветовал Дамбо, который успел хорошо познакомиться с человеческой анатомией в ангаре по обработке и уборке. – И вот под таким углом, а то кишки продырявишь.

– А что будем делать, если я все-таки продырявлю тебе кишки? – спросила Рингер.

– Похороните, потому что я сдохну.

Улыбка? Нет. Опять неудачно.

А потом, когда Дамбо осмотрел мою рану, она спросила:

– Сколько тебя ждать?

– День, не больше.

– Один день?

– Ладно, два. Если мы не вернемся через сорок восемь часов, значит, уже не вернемся.

Рингер не стала спорить, просто сказала:

– Не вернетесь через сорок восемь часов, я пойду за вами.

– Глупый ход, гроссмейстер.

– Это не шахматы.

По периметру парка растут деревья. Над голыми ветками появляется черная тень. Роторы стучат, как огромное сердце. Я хромаю к открытому люку, холодный ветер давит на плечи.

Ныряю в трюм. Пилот оборачивается и спрашивает:

– Где твоя группа?

Падаю на пустое сиденье.

– Уходим! Уходим!

Пилот снова:

– Солдат, где твоя группа?

Моя группа отвечает из-за деревьев шквальным огнем. Пули стучат по бронированному корпусу «Блэк хоука», а я кричу во всю глотку:

– Уходим, уходим, уходим!

От крика мышцы живота напрягаются, и каждое слово стоит мне хорошей порции крови.

Пилот набирает высоту, а потом резко накреняется на левый бок. Я закрываю глаза.

«Уходи, Рингер, уходи».

«Блэк хоук» с бреющего полета обстреливает деревья. Пилот кричит что-то второму пилоту. Вертолет зависает над деревьями, но Рингер с ребятами уже ушли по тропинке вдоль темной реки. Мы делаем еще три круга над деревьями, и в результате от них остаются только расщепленные пулеметными очередями пеньки. Пилот оглядывается в трюм, видит, что я с окровавленным боком распластался на двух сиденьях, и только тогда набирает высоту и скорость. Вертолет взмывает к облакам, парк исчезает в белой мгле снегопада.

Я теряю сознание. Слишком большая кровопотеря. Вижу лицо Рингер, и, черт возьми, она не просто улыбается, она смеется. Это хорошо. Я все-таки сумел ее рассмешить.

А еще я вижу Наггетса, малыш точно не смеется.

«Не обещай, не обещай, не обещай! Ничего никогда-никогда не обещай!»

«Я приду. Я обещаю».

Прихожу в себя там, где все началось, – на койке в госпитале. Мне наложили повязку и обкололи болеутоляющими. Круг замкнулся.

Требуется несколько минут, чтобы понять: я тут не один. – Кто-то сидит на стуле за капельницей. Поворачиваю голову и первое, что вижу, – черные, начищенные до зеркального блеска ботинки. Безупречно отглаженная накрахмаленная форма. Лицо словно высечено из камня, голубые глаза просвечивают до самых потрохов.

– Ну вот ты и очнулся, – тихо произносит Вош. – Может, еще не совсем здоров, зато в полной безопасности. Врачи говорят, тебе очень повезло, мог бы и не выкарабкаться. Жизненно важные органы не задеты, пуля прошла навылет. Это действительно фантастика, если учесть, с какого расстояния в тебя стреляли.

«Что ты ему скажешь?»

«Скажу правду».

– Это Рингер, – говорю я.

Полковник склоняет голову набок, так он напоминает мне птицу с умными глазами, которая разглядывает какой-нибудь лакомый кусочек.

– И почему же рядовой Рингер стреляла в тебя, Бен?

«Ты не можешь сказать ему правду».

«Ладно. Плевать на правду. Выдам факты».

– Из-за Резника.

– Из-за Резника?

– Сэр, рядовой Рингер стреляла в меня, потому что я оправдывал присутствие Резника.

– А почему тебе понадобилось оправдывать присутствие Резника, сержант?

Полковник закидывает ногу на ногу и сцепляет руки на колене. Очень непросто сохранять с ним зрительный контакт дольше трех-четырех секунд.

– Они взбунтовались, сэр. Ну, не все. Кремень и Рингер… и Чашка. Но начала все Рингер. Они сказали, присутствие Резника доказывает, что все это было обманом, что вы…

Вош разводит руками и переспрашивает:

– Все это?

– Лагерь, инвазированные, подготовка к войне с пришельцами. Они говорили, это пришельцы натаскивают нас, чтобы мы убивали друг друга.

Полковник молчит. Не смеется, не улыбается, не качает головой. Жаль. Если бы он как-нибудь так среагировал, я бы мог засомневаться, попробовал бы все еще раз переосмыслить и, возможно, решил бы, что у меня паранойя или истерия после боя.

Но Вош просто смотрит на меня глазами умной птицы, и его лицо при этом абсолютно ничего не выражает.

– И эта теория заговора не заронила в тебя ни капли сомнений?

Я киваю. Надеюсь, это получается у меня убедительно.

– Они превратились в Дороти, сэр. Настроили против меня всю группу. – Тут я улыбаюсь, надеясь, что улыбка получается мрачная, как у реального крутого солдата. – Но сначала я успел вырубить Кремня.