Ли была готова бороться в одиночку. То сообщество доброй воли и творчества, в которое она пришла три десятка лет назад, чтобы стать со временем зрелым художником, жажда наживы снесла приливной волной. Новаторство и идеи, которые когда-то восхищали и вдохновляли ее в других — в Горки, Билле, но больше всего в Поллоке, — тоже остались в прошлом. Теперь ценилось лишь то, что было модным.

И все же, как это ни трудно представить в столь сложный период, Ли не считала, что ей довелось стать свидетелем смерти истинного искусства. Оно было слишком сильным, чтобы умереть. Оно возникло как религия, хоть и в исключительно светском ландшафте. Проницательная Ли была настороже: великий маятник, который представляет собой история искусства, неизбежно должен был качнуться назад, к новизне и открытиям.

«Я думаю, придет новая группа людей, которая что-то сделает, — говорила Ли. — Я даже не уверена, что знаю, где именно это произойдет. Я просто чувствую, что когда увижу это, я сразу пойму, что это случилось, и мне бы очень хотелось тогда сказать: “Ух ты, вот оно опять!”»[935].

Как продемонстрировали женщины с Девятой улицы и их коллеги-художники, для подобного рода революционного прогресса требуется уникальное сочетание смелости, преданности и четкого видения. Они оставили свой след в мировом искусстве и будут продолжать это делать, и некоторые из этих следов будут поистине великолепны. Следующую революцию, однако, предстояло делать уже другому поколению. А всем тем, кто вносил вклад в историю искусства до этого, оставалось лишь вдохновлять своих преемников.

Разрыв Ли Краснер с Клемом и Дженис только усилил ее отчуждение от мира искусства, в котором к ней всё более относились как «к вдове художника», нежели как к художнику. Она выставляла свои работы и получала отзывы, как смешанные, так и положительные. Она даже на какое-то время влюбилась в мужчину, совсем не похожего на Джексона Поллока, — в чрезвычайно обходительного британского арт-дилера младше себя на семнадцать лет, которого ее друзья считали если не жиголо, то беспринципным авантюристом[936].

Но в основном Ли бесновалась — по поводу истеблишмента мира искусства и направления, в каком он движется. «Все это когда-то случилось, и это было довольно фантастично, — говорила она о среде, в которой когда-то началась как художник. — И где все это теперь?.. 1950-е годы были живыми и значимыми, а в 1960-е я не знаю, что происходит, но, мама моя, какую же они проделали работу!»

Однако к 1965 году, после трех лет крайне серьезных проблем со здоровьем, начавшихся с диагностированной в 1962 году аневризмы мозга, Ли несколько успокоилась. То, как беспокоились и заботились о ней люди, пока она лечилась, по-настоящему возродило ее дух[937]. Очень помогло также предложение, поступившее из Лондона, — с ней связалcя один критик-куратор, который сказал, что хочет устроить передвижную ретроспективную выставку ее работ.

Выставка открылась в галерее Уайтчепел в 1965 году и получила очень высокую оценку. Критики признали, что Ли заслуживает почетного места в пантеоне современного искусства. Некоторые даже выразили недоумение по поводу того, что у художницы не было подобной выставки в ее родных США[938]. Этот вопрос мучил и саму Ли, но она старалась не думать об этом, с головой уйдя в работу (один священник, который в то время часто с ней встречался, сказал: «Ли жила почти как монахиня») и в общение с молодежью в колледжах, где она подрабатывала преподавателем[939].

Наступил уже конец 1960-х, и Ли, воспитанную на принципах политического радикализма, породивших в свое время разные движения и прежде всего феминизм, нынешние его сторонники и пропагандисты считали чуть ли не «героиней»[940]. В 1969 году в Музее современного искусства открылась выставка «Первое поколение абстрактных экспрессионистов», и высокий статус Ли как пионера этого направления стал очевиден для всех: на той выставке она была единственной женщиной[941].

В 1972 году, через 16 лет после смерти мужа, Ли все-таки отказалась быть администратором наследия Джексона Поллока. Передавая эту обязанность арт-дилеру Юджину Тау, она заявила: «Теперь я смогу снова сосредоточиться на том, чтобы быть художником Ли Краснер»[942]. Мир искусства, казалось, ждал от нее именно этого.

Уже в следующем году у Ли состоялась первая персональная выставка в Нью-Йорке, в музее Уитни; называлась она «Ли Краснер: большие картины»[943]. Но всего этого, всех наград и признания, которые художница получила тогда от разных групп по всей территории Америки, Англии и Франции, ей было недостаточно[944]. «Да понимаете ли вы, что на сегодняшний день ни один чертов музей в Нью-Йорке, в котором я родилась и выросла и частью истории которого являюсь, — в городе, в котором я боролась, — ни один музей до сих пор не устроил ни одной моей ретроспективы? — сетовала Ли, которой на тот момент было 73 года. — Не утверждаю, что я величайший художник в мире, но, боже мой, я точно знаю, что умею писать и что стою в этом деле на одном уровне с большим количеством людей, которые взлетели очень высоко»[945].

Через два года Музей современного искусства наконец отдал художнице дань уважения и признания, которых ей так недоставало. Открытие выставки «Ли Краснер: ретроспектива» состоялось в Хьюстоне в 1983 году. На стенах музея висело 152 картины и рисунка; курировала мероприятие искусствовед Барбара Роуз, которая на протяжении почти двух десятков лет старалась привлечь внимание людей к творчеству Ли[946].