Попав в эту славную и немногочисленную – не больше тысячи – когорту людей, чьи заслуги перед грядущими поколениями в физике, химии, медицине, литературе, экономике и миротворческой деятельности общепризнаны, Уайт удостоится великой чести: лишь около двух сотен нобелевских лауреатов представляют физиологию и медицину. В числе последних и кумир Демихова Иван Павлов, и французский хирург Алексис Каррель, который много лет назад менял конечности собакам (хотя и без особого успеха). Уотсон и Крик, прославившиеся изучением двойной спирали ДНК, удостоились высокого звания в 1962 году. И, конечно же, сам Мюррей – в 1990-м. Оставалась надежда на вечную жизнь – хотя бы в одном, переносном смысле.

История Нобелевской премии связана с именем богатого промышленника Альфреда Нобеля. Предприниматель, родившийся в Швеции и выросший в России, в 1895 году оставил львиную долю своего состояния на учреждение денежной премии для ученых. Премия по физиологии и медицине присуждается только авторам открытий, которые изменили лицо науки и принесли большую пользу человечеству. Ни совокупность заслуг, ни собственная научная школа – все это не имеет значения. Вклад номинанта должен представлять собой некое открытие, значимость которого имеет шанс выдержать испытание временем. Выдвигать кандидатов может узкая группа избранных, состоящая в основном из лауреатов в той же категории, – словом, людей вроде Джозефа Мюррея.

«История этой номинации начинается в клинике Бригама», – писал Мюррей в первых строках своей заявки[541]. Именно там, пояснял он далее, доктор Уайт работал с Фрэнсисом Муром и самим Мюрреем – и проникся «первопроходческим духом» лаборатории Мура. Молодой Уайт, вернувшийся с войны, еще в эйфории оттого, что ему предложили место в Гарварде, еще крепкий и пышущий здоровьем, еще в тех самых очках в черной оправе: этот самый Уайт затем проделает замечательную работу в клинике Мэйо, где разработает для своих операций по гемисферэктомии первый аппарат для перфузии, позволяющий полностью прекратить кровоснабжение мозга (в сущности, он просто «выключал» мозг на время). Мюррей перечислял семь главных достижений Уайта – изолирование мозга приматов, перфузию головного мозга (охлаждение практически до полного прекращения метаболизма), открытие защитного эффекта глубокого охлаждения, долговременное сохранение охлажденного мозга, гипотермическое лечение повреждений спинного мозга, пересадку мозга в организм собаки и пересадку головы на другое тело. Последний пункт списка мог стать самым перспективным, но Мюррей больше ни слова не написал об этом. Единственное значимое достижение – то самое, за которое, по мнению Мюррея, Уайт заслуживал лавров, – не имело отношения к трансплантологии, а целиком относилось к области применения гипотермии.

Об экспериментах Уайта, «касающихся воздействия глубокого охлаждения на ткани центральной нервной системы», Мюррей писал так, будто они были научной фантастикой: в такое, утверждал он, «невозможно поверить». Уайт убедительно доказал, что посредством глубокого охлаждения мозг можно на значительное время ввести практически в стазис, – без кровоснабжения, без метаболизма он будет казаться «мертвым»! – а затем снова оживить без всякого вреда для него. «Только подумайте, что это значит, – развивал мысль Мюррей. – Мозг, этот тончайший, сложнейший, хрупкий механизм, управляющий всем, не только способен перенести охлаждение, казалось бы несовместимое с жизнью. Его можно таким способом спасти»[542]. Остановка мозгового кровообращения открыла дорогу мощному прогрессу в кардио– и нейрохирургии: она позволила оперировать дольше и выполнять более тонкую работу. Успешными операциями по удалению труднодоступных опухолей и даже реконструкцией аорты медицина обязана новаторской работе Уайта. Именно эта работа, утверждал Мюррей, была его главным достижением. Уайт узнал, как заморозить голову, чтобы сохранить ее функциональность, и значит, сберечь пребывающую там личность – человеческую душу. Разве это не достойно признания?

Об остальных, не столь общеполезных изысканиях Уайта Мюррей предпочел не распространяться. В своей заявке он и словом не обмолвился о том, чем могла быть полезна пересадка человеческой головы. Перед написанием заявки Мюррей попросил Уайта вкратце описать работу над методикой перфузии, предупредив не впадать в многословие (в тексте не должно быть ни одного лишнего знака) и не упоминать «пересадку организма». «Чтобы тебе самому не пришлось конфузиться, – пояснил Мюррей. – Буду рад помочь»[543]. Свое письмо Мюррей подписал «твой брат по ланцету», пообещав сделать все, что в его силах, чтобы заявка попала к членам Нобелевского комитета. Но, предупреждал он друга, «наша переписка должна храниться в полном секрете»[544]. Строго говоря, Уайт не должен был даже знать, что его выдвигают. Согласно регламенту Нобелевского комитета, имена номинантов (и тех, кто их выдвигает) должны оставаться засекреченными в течение 50 лет – это гарантия анонимности. Однако всем очевидно, что сами члены комитета не всегда исполняют регламент.

Уайт отправил Мюррею и свой дополненный послужной список. Дописав карандашом новые сведения (со своими узнаваемыми печатными прописными и завитушками у строчных) поверх старых, напечатанных на машинке, он отдал эту мешанину дочери Пэтти – набрать на компьютере. В итоге текст занял ровно 12 страниц. У Уайта – две ученые степени, четыре почетные. Он занимал 13 различных постов в системе здравоохранения, редактировал три крупных журнала – Surgical Neurology, Resuscitation и Journal of Trauma – и входил в редколлегии еще нескольких изданий. Состоял членом 58 обществ в нескольких странах, участвовал в многочисленных попечительских советах и удостоился несметного числа наград и дипломов. Уайту отчаянно хочется добавить к ним еще одну – но на сей раз это не в его власти. Остается сидеть и ждать.

Уайт сидел. И ждал. Тем временем в начале 2010 года, но по другую сторону Атлантики, в Цюрихе швейцарские хирурги сообщили горькую новость молодому (всего 21 год) гимнасту, студенту Давиду Мзее, неудачно выполнившему приземление после сальто вперед. Поролоновое покрытие не смогло смягчить удар, и Мзее сломал шею. После нескольких месяцев физиотерапии к Давиду вернулась способность управлять верхней частью тела, но ногами при таком повреждении спинного мозга он почти не мог двигать (а левой – совсем). Как и многим до него, Давиду предстояло провести остаток жизни в инвалидной коляске[545].

Нидерландский инженер Гертьян Оскан попал под машину в 2011 году. В его 28-й день рождения врачи сообщили ему, что он будет парализован до конца своих дней. Спустя несколько месяцев сломал позвоночник одаренный спортсмен Себастьян Тоблер – во время падения с горного велосипеда. Медики сказали ему, что его спинной мозг «молчит»: значит, ноги навсегда обездвижены[546]. У всех троих спинной мозг получил необратимые повреждения – пучки нервов отмерли вследствие травмы, отека и цепной реакции самоуничтожения (когда умирающие нервы посылают сигнал, который запускает отмирание соседних). Все они старались приспособиться к новым условиям жизни, к ограничениям… и все следили за новостями, ждали и надеялись на какой-нибудь научный прорыв. Крейг Ветовиц описывал ощущение беспомощности и досаду: о тебе заботятся те, кого ты сам должен защищать и опекать. Крейг мечтал совершить невозможное – он был согласен на пересадку всего организма, чтобы остаться в живых, давно простившись с надеждой вернуть телу подвижность. Но у Ветовица, парализованного в 1977 году, было куда меньше возможностей, чем у Мзее, Оскана и Тоблера, парализованных в 2010-м и 2011-м. Эти трое снова будут ходить. В этом им поможет «обход» поврежденного позвоночника и превращение в киборгов.