Я уверил слегка пошатывающихся господ офицеров, что всё прекрасно и количество порученных мне солдат совпадает с изначальным. Майор в ответ выдал длинную тираду, перемежаемую иногда нематерными словами. Мне пришлось всю её выслушать, выпучив глаза и стоя навытяжку.

– И последнее, ли-ийтинант! Чтобы сразу на поезд! По кабакам, Версалям и прочим Мулен Ружам не шляться! Понятно?! – спросил он, придвигаясь ко мне вплотную и глядя снизу-вверх.

– Есть! – рявкнул я. – Разрешите отбыть на поезд!

– Разрешаю! – великодушно позволил пьяный коротышка. – И смотрите мне тут! Проверю!

Я вырвался из транспорта и сразу же очутился посреди целой толпы народа. На бескрайнем бетонном поле от горизонта до горизонта кипела жизнь. Повсюду носились, как ужаленные, десятки чрезвычайно занятых людей – видимо, шаг как форму передвижения тут не признавали вообще. Сновали, отчаянно сигналя, оранжевые заправщики и чёрно-жёлтые тягачи: что-то грузилось, что-то, наоборот, выгружалось, прибывали новые люди и убывали старые, садились и взлетали самолёты. Солдаты и матросы, мичманы и прапорщики, рабочие, пожарные, охрана, ремонтники. Джипы, броневики, артиллерия, грузовики, БТР и огромные передвижные крепости – тяжёлые танки серии ИС.

И посреди всего этого я – ошалевший и боявшийся двинуться с места, чтобы не быть сбитым с ног, раздавленным, расплющенным и обруганным. Наверное, что-то подобное чувствовали библейские пророки, попавшие в Вавилон.

– Слушай мою команду! – уверенно сказал я перепугавшимся салагам. – За мной бегом… Арш! – отдав приказ, я смело ринулся в самую гущу жизни, слыша позади себя топот подкованных сапог.

С десяток раз я лишь каким-то чудом избежал попадания под колёса, гусеницы и сопла. Один раз прямо над головой, едва не сорвав фуражку, просвистел реактивными двигателями пузатый транспортник – брат-близнец того, на котором мы сюда прибыли.

Возле приземистых бетонных коробок аэродромной администрации курили нервные красноглазые диспетчеры в синей форме. Они сжимали сигареты в дрожавших пальцах и посылали по матери любого, кто пытался украсть драгоценные секунды их отдыха.

Тут я и распрощался с солдатами и сержантами: тем нужно было двигаться в противоположную сторону, на север, в двести сороковую дивизию, а мне – как-то добираться до Парижа.

Быстро сориентировавшись на местности, я договорился, что меня возьмут в кузов одного из тентованных грузовиков бесконечной военной колонны, двигавшейся в сторону столицы Французской ССР. Внутри трясло, а сам грузовик был забит солдатами маршевой роты. Пахло потом и сапожным кремом. Я сел на скамейку с краю, кутался в шинель и смотрел на протянувшиеся вдоль дороги опустевшие поля. Там не было жизни: земля, за которую было пролито столько крови, сейчас стала никому не нужна. Руины деревень, которые никто не восстанавливал, пересекали вдоль и поперёк бесконечные линии обвалившихся и почти сровнявшихся с землёй окопов, в которых стояла жёлтая вода и ржавели сотни километров покорёженной колючей проволоки. Унылое зрелище. Интересно, сколько тысяч неизвестных солдат лежат тут до сих пор непогребёнными?

Пару раз встречались заброшенные покорёженные коробки бетонных фортов. Их стены были покрыты надписями и автографами победителей, а стволы разбитых орудий до сих пор смотрели на восток. На подступах осталось множество сгоревших и уже поросших травой старых танков – как советских, так и французских.

Париж оказался скучным прифронтовым городом, единственная цель существования которого – бесперебойное снабжение армии. Ни тебе запаха круассанов на улицах, ни мимов, ни велосипедистов, ни жареных каштанов, – я остался разочарован. Многочисленные штурмы уничтожили город, и теперь тут было совершенно не на что посмотреть – низкие двух- и трёхэтажные панельные казармы, штабы, склады, столовые, несколько генеральских гостиниц да невзрачный Дом офицеров, похожий на деревенский клуб. Лишь изредка среди кривых панельных новостроек попадались по-настоящему старые здания, хотя и те были в основном какими-то восстановленными достопримечательностями. Небольшое оживление в казённую атмосферу вносили редкие вывески микроскопических, на два-три столика, бистро, парикмахерских и ателье. Я хотел поесть, но, к сожалению, не имел при себе главного платёжного средства: талонов на что-либо, поэтому во всех заведениях хозяева на очень хорошем русском выразили самые искренние соболезнования, однако обслуживать отказались.

Я готов был спорить на деньги, что все они работали на Контору.

На улицах было скучно, уныло и рябило в глазах от количества «зелёных человечков».

Сена – жёлтый, грязный, как свинья, и вообще мерзкий ручеёк с разбитой вдребезги набережной, у которой стояли полузатопленные и напрочь проржавевшие остовы катеров и катамаранов. От Эйфелевой башни остался лишь жалкий радиоактивный обрубок, зато на месте небоскрёбов старого делового центра по примеру Москвы сверкала громадная, стеклянно-стальная высотка в сталинском стиле – Парижский обком. На улицах часто встречались воронки, присыпанные чёрной горелой землёй, и обугленные остовы зданий. От одного из них, с вывеской «Дом офицеров в/ч 3334333» сохранился один закопчённый фасад, а в кроне каштана – я сперва не поверил своим глазам – удобно расположилась между ветвей чёрная крышка рояля.

Серо-зелёную гамму окружающего мира разбавляли только красные флаги и яркие, иногда наклеенные друг поверх друга плакаты. На некоторых зданиях их было даже слишком много: старая бумага выцветала и размокала, после чего на неё лепили новую «наглядную агитацию». Процесс продолжался раз за разом, до тех пор, пока стены не покрывались толстым слоем раскисших «обоев».

Кроме того, повсюду были развешены рупоры гражданской обороны, по которым, в свободное от налётов и бомбёжек время, рассказывали о победах, одержанных Советской армией, о рекордных надоях и урожаях зерновых, а когда хорошие новости заканчивались, крутили бравурные марши и песни времён Великой Отечественной. Стальные глотки динамиков и эхо в развалинах искажали музыку, делая её неживой и холодной, но тем не менее бодрящей – я заметил, что зашагал быстрее под: «…И значит нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим».

Холёные штабисты и забитые местные на тротуарах; гремящие сапогами на специально отведённых полосах дорог маршевые роты; офицеры, прогуливающиеся под ручку с француженками – симпатичными, но не красивыми. Слишком густо накрашены, слишком вульгарно одеты для того, чтобы ошибиться в их профессии. В Москве за появление с женщиной лёгкого поведения могли и погоны сорвать, но тут был фронт, коренным образом менявший правила игры.

До вокзала Сен Лазар оказалось добраться не просто, а очень просто – Париж был городом-дорогой, городом-перевалочным пунктом, через который ежедневно проходили тысячи людей и сотни тонн военного груза.

Широкий и прямой проспект, запруженный грузовиками, тягачами, танками, артиллерией и легковыми машинами, ближе к вокзалу раздавался в стороны. Пространство рядом было расчищено от руин, и получившуюся огромную площадь занимал бескрайний палаточный лагерь, а сам Сен Лазар – лишённое крыши старое каменное здание с высокими узкими окнами и арками – встроили в новый бесформенный комплекс из серого железобетона. Его крыша ощетинилась красными флагами и колючей проволокой. Новострой тяжело наваливался на старый вокзал и поглощал его, как огромный серый слизень.