Обратно я плыл уже в полной темноте, только однажды появился берег, дом, и раскачивался рядом единственный жестяной фонарь, и тень от его козырька раскачивалась по воде на много километров. Потом вдруг послышался стук мотора. «Эхо?» – подумал я… И вдруг совсем рядом в темноте навстречу прошла лодка, человек на корме рукой, заведенной за спину, держал руль. Лодка прошла, и через некоторое время волна от нее шлепнула подо мной о борт. Откуда он плыл и куда? Причаливая у себя, я озирался. Но его не видно и не слышно уже из-за волн. Остро, тяжело дыша, я поднялся на второй этаж, сел на кровать, но спать не хотелось. Наоборот, давно уже во мне не было такой свежести и волнения.

Я спускаю ноги, снова надеваю снятые было ботинки – сейчас они кажутся особенно мокрыми, тесными – и, усиленно, с размаху шаркая, поглубже забивая в них ноги, из комнаты выхожу на крыльцо. На ощупь прохожу двор, захожу в сарай. Под ногами пружинит толстый слой опилок. Осторожно нащупываю на козлах маленькую бутылку, морщась, делаю глоток. Различаю на полке светлый никелированный трубчатый фонарик и сразу беру его. Медленно иду обратно. Волна хлюпает внизу о мостки. Только в такие темные ночи и понимаешь, как мало, в сущности, людей на земле! Включаю фонарик – и желтое, тусклое, рябое пятно появляется на дорожке передо мной. Как далеко прыгает, меняет форму его свет при самом легком движении кисти руки! Вот рассеялся во тьме над обрывом, вот снова сплющился возле ног, а вот легко взлетел по стенке дома – и какое удовольствие доставляет эта маленькая, но наглядная власть. Потом я лежал на кровати, с ужасом и восторгом чувствуя себя единственным в огромном пространстве. Бухнула размокшая, разбухшая фортка, и я, словно дождавшись какого-то знака, счастливо вздохнул и уснул.

Я стою у канала – и вижу себя, выходящего на тот берег из переулка. Рядом идет мой друг Никита. Между мной этим и тем – не только вода, но и тридцать лет жизни, которых Никита не пережил. Как бы хотел я сейчас перелететь туда – в то время и на тот берег! Никита тащит кучу вещей: мы уходим в плавание на его катере. Я, с присущим мне тогда легкомыслием, иду голый по пояс, неся перед собою на вытянутых руках свою единственную, ночью выстиранную, рубашку. На воде колотится о гранитную стенку катер. Никита, как всегда, в ярости. Но это для него – рабочее состояние. Только так он и может выполнять постоянно возникающие перед ним сверхзадачи: например, нагрузить на себя всю эту гору и тащить – в ином состоянии это невозможно. Сверкая очами, бросает груз на ступени. Ясно вижу его: смесь гусара и цыгана. Или, как говорила его умная мать, смесь цыгана и медведя. За буйство и любят его те, кто любит, – но стараются как-то сдерживать его. Даже жена его, стальная Ирка, дочь сталевара, маленько устала и на время переуступила эту радость мне. Найдите второго такого дурака, как я, который на это пойдет, причем бескорыстно!.. Ну, не совсем бескорыстно: наша семья постоянно должна деньги их семье. Но я иду сейчас с удовольствием, потому что Никиту люблю. И жены наши дружат, даже слишком активно. Уехали на кинофестиваль в Москву, словно не понимая, чем это чревато! Зная Никиту! Но зная и меня. На меня только и надеясь. И совершенно напрасно, кстати: в их отсутствие мы тоже тут сделали что смогли, – поэтому покидаем эти берега в легкой панике.

Раз пять за ночь Никита вскакивал, бегал на канал, смотреть, не угнали ли катер, – свободно могли перепилить цепь или открыть замок. Может, он своим мельканием и отпугнул воров? Последний раз бегал туда-обратно уже на заре. Потом скрипел половицами рядом со мной.

– Ты спишь или нет? – произнес он почти умоляюще.

Я сладко потягивался на старинной кровати. Эта обстановка принудительной роскоши, которую насаждала тут Ирка вопреки ему, вводила Никиту, друга лесов, полей и рек, в дикое бешенство… но не меня. Меня вообще в бешенство трудно ввести. И перед предстоящим суровым плаванием – почему бы не понежиться? Если он думает, что я во всем буду подчиняться ему… Впрочем, поторопиться стоит: вместо прощальной записки Никита оставляет жене черепки двух севрских ваз. Как обычно – погорячился, давая понять, что знает, зачем она уехала в Москву. Теперь страдает, попрекает меня тем, что я при последней ссоре с моей женой разбил лишь чашку за восемь рублей. Конечно, таких бездн страданий, как у моего друга, у меня нет, да и ваз – тоже. Да и чашку, честно говоря, я надеюсь склеить по возвращении, все-таки вещь! Ссоры неизбежны, но вещи надо беречь. Масштабы наших друзей, Ирки и Никиты Дубровичей, недоступны нам – моя жена столько не зарабатывает, сколько его, и разбить севрскую вазу – для меня радость недоступная. Так что – хотя бы еще немного понежусь. В пределах разумного.

– Ну ладно… А где рубашка моя? – вняв мольбе друга, я поднялся.

– В ванной. Ты вчера ее выстирал… зачем-то, – улыбнулся он.

– Так единственная моя богатая вещь!

При упоминании богатства Никита задергался. Ничего, у них много еще ценных ваз, хватит на десятки, если не на сотни таких отъездов. А не хватит – подкупят еще, Ирка ни в чем не знает удержу и, конечно же, гораздо безумнее, чем ее муж, и богаче: все контакты итальянцев с отцами нашего города держит в кулачке, так что Никита может позволить себе пару ваз… так же, как работать крупным ученым за малые деньги – хотя переживает, конечно, этот перекос.

Мы спускаемся к катеру. Помимо сохранения равновесия на борту, на мне еще одна важная задача – создание эпоса, саг и баллад об этом плавании. Сделаем! Почему нет? Я вообще надеюсь на этом катере в литературу уплыть, вырваться из того засекреченного ада, в котором с Никитой держат нас. И Никита надеется. Но и волнуется – вдруг саги будут не те?

Когда мы с ним ездили в Москву в командировки и там немного позволяли себе, на обратном пути он изводил меня, добиваясь создания безупречной легенды – чтобы только научные встречи, все по секундам. И я сочинял! Здесь такая прелесть вряд ли получится – судя по отчаянному настрою его, да и по тому, как мы стартовали, по черепкам севрских ваз.

Похоже, он вообще собирается в этом плавании погибнуть. Ужас он способен победить только еще большим ужасом: другого метода не знает. Главное – не пускать его в Ладогу, самый опасный на свете водоем, крутить его до изнеможения здесь… Думаю, Ирка будет мне благодарна. Да и мать Никиты, думаю, благодарна бы была. Да я и сам себе буду благодарен: жить-то охота. Попробуйте найти другого вместо меня на такой эпос!

Никита «кошкой» поймал катер, отогнанный от ступенек, причаленный за кольцо в гранитной стене, подтянул его и прыгнул. Катер «свихнулся» набок, Никита чуть не упал. Ухватился за мачту с прожектором. Устоял! Хорошее начало! С ходу чуть не оказались в воде. Бешено вращая очами, заорал мне:

– Вещи давай!

…Не украли почему-то наш «гробик»! Хорошенький – даже окошки в нем есть. Можно рулить, стоя на палубе, а можно из рубки, за стеклом. На просторной корме, где можно блаженствовать, – люк в темный трюм.

Строили мы его на родном заводе, где трудились с Никитою после вуза… слепили наш корабль из всего практически, что было не нужно. Заводские охранники, выпуская нас, буквально рыдали от нашей честности, осматривая корабль. С трудом успокоили их, дав денег.